Вскоре после прибытия Лукашенко мы поехали грузиться в эшелон на станцию Арск, ближайший райцентр, и на третий день уже были в 30 километрах от Горького, в маленьком деревянном военном городке. Сюда же прибывали формировавшиеся в других местах такие же отдельные гвардейские миномётные дивизионы под другими номерами. Отсюда, с этой перевалочной базы, доформированные здесь личным составом, дивизионы отправлялись в Москву за получением материальной части, а оттуда уже - на фронт. По своей должности я ничего ещё не делал, никаких документов не имел, да и не проявлял к этому никакого интереса, полагаясь на то, что всё в своё время встанет на свои места. Такая беспечность потом многого мне стоила, но могла бы обойтись - гораздо дороже. Последующие события принудили меня испытать свою волю и способность к действию.
Несколько дней жизни в лесной зоне, рядом с какой-то деревенькой, притупили нашу «бдительность», т. е. ощущение тревожного военного времени, грозного фронта, на котором мы вскоре должны были оказаться. И когда Лукашенко предложил в ближайшее воскресенье, не спрашиваясь у начальства, «прошвырнуться» в Горький, посмотреть город, посидеть в ресторане и вечером того же дня вернуться назад, - я колебался недолго.
На попутной машине мы добрались до города довольно быстро, и около 12 часов дня уже стояли в очереди в какой-то ресторан. Пообедали скудновато: ни спиртного, ни мясного в меню не было, на второе подали морковные биточки. Потом походили по городу. Мой земляк его совсем не знал и мне льстило, что я уже раз бывал в этом большом городе, при слиянии могучих рек Волги и Оки, несколько дней жил в гостиннице, знал маршрут от самой большой площади в мире, как утверждают местные патриоты, кажется, носившей имя 1-го Мая, по главной улице Ленина до областного драматического театра. Это был август 1939 года, прекрасная летняя пора, благоухала зелень бульваров, встречавшиеся девушки казались мне красивее и сталинских, и московских цветом своих лиц и более яркими нарядами. Возможно, это было субъективное впечатление 19-летнего юноши, приехавшего с группой студентов постарше на заработки во время летних каникул. В качестве экономиста областного дорожного отдела, в глубинке - в Вачском и Фоминском районах - я должен был собрать данные о грузопотоках с целью обоснования будущих шоссейных дорог. Без стыда не могу вспомнить свою беспомощность и почти полное непонимание своей задачи, неполноту и скудость собранных мною данных. К тому же на обратном пути из Фоминок в Горький, на пристани со мной произошёл позорный случай. В буфете закусывавшие моряки предложили мне, за компанию, полный стакан водки и кружку пива. Опыт по части спиртного у меня был небольшой: на первом курсе в общежитии во время вечеринки на 7 ноября я выпил сто граммов водки, от чего потом меня тошнило и в туалете вырвало. На фоне богатой летней природы и обширной водной глади Оки этот первый неудачный опыт был забыт полностью, и я легко согласился и выпил водку и пиво, не зная коварства такого сочетания, особенно без должной закуски. Результат был для меня совершенно неожиданным и страшным: рано утром я проснулся лежащим на деревянной палубе пристани; постоянных моих «спутников» - портфеля с документами обследования и схемы грузопотоков на большом листе ватмана, свёрнутом в трубочку - не было. Пока я, оглушённый страшной догадкой, неподвижно сидел, осознавая то, что произошло, - ко мне приблизился мужчина неопределённого возраста, как оказалось, начальник пристани, остановился надо мной и произнёс краткую речь:
- Так, так, молодой человек… Вы, конечно, вряд ли помните, что с вами вчера произошло, где оставили свой портфель и чертёж… И что вы вчера сделали на пристани? Сказать?.. Вы облевали всю пристань. За вами пришлось убирать… Не умеете пить, не пейте, нельзя терять человеческий облик. Ну, пошли, получите своё имущество.
Как побитый щенок, поплёлся я за своим спасителем и получил заботливо убранный им портфель и трубку с чертежом. С тех пор я верю в хороших людей, в их доброжелательность и желание помочь слабому, к которым я причисляю и тех, кто по неопытности напивается «в стельку».
… В пятом часу дня мы с врачём решили возвращаться. После долгих блужданий, распросов вышли, наконец, на ту окраину города, откуда шла дорога в сторону расположения части. День уже клонился к вечеру, надвигались сумерки, падал снег, началась слабая метель. Только теперь пришла мысль о том, что расчитывать на попутную машину не приходится: кому вздумается на ночь глядя, в выходной день ехать по делам из города в сельскую глубинку. Простояв с полчаса в надежде на попутный транспорт, решили идти пешком. Другого выхода не было: будем идти много часов, но будем приближаться к цели.
И миновав последний дом городской застройки, мы зашагали прочь из города. Но через 200-300 метров Лукашенко остановился и заявил, что дальше идти не может, так как растёр ногу.
- Ну, друг, ты меня удивляешь: пускаешься в далёкий путь, чтобы отведать кухню горьковских ресторанов, а сам не освоил простейшей солдатской операции - заворачивать портянки. Как бы наш поход в Горький не превратился в горькое разочарование…
- Не волнуйся. Что у тебя за привычка драматизировать события? Переспим где-нибудь, а утром снова двинемся…
Как ни сомневался я в справедливости его слов, другого выхода просто не видел: одному пускаться в далёкий путь, по снежной незнакомой дороге, в ночь было неразумно. Впрочем, я тоже до конца не сознавал возможных последствий нашего «предприятия».
В стороне от дороги, как по заказу, стояла одинокая сторожка с маленьким светящимся окошком, к которой мы и направились в надежде на ночной приют. В этой дощатой будке мы нашли старика; на полу толстым слоем лежала древесная стружка: как будто испытывая нас, судьба предлагала нам уютную постель. Хозяин не возражал против нашей ночёвки в его тёплой «гостиннице».
Улеглись мы на стружках и провалились в сон до 8 утра. Попрощавшись с хозяином «халабуды», вышли в открытое поле. Врач сразу заявил, что будет ждать попутную машину, пешком не пойдёт, так как натёртая пятка ещё болит. Я решил, не колеблясь, идти один, без Лукашенко.
Дорога была тяжёлой, снега за ночь намело порядочно, сапоги скользили. Часа через полтора-два, которые прошли в преодолении снежного пути, я увидел двигавшиеся навстречу грузовые машины с военными в кузове: одна, другая, третья… Кто-то меня узнал и крикнул: «Начфин! Едем грузиться на станцию». Перетрухнул я порядочно и заспешил в часть. Попалась вскоре попутная машина, и часов в 12 дня я уже был в штабе у командира и комиссара. Внешне они были спокойны, объяснили обстановку. Она была для меня достаточно грозной.
Оказалось, что накануне, в день нашей самовольной отлучки, в штабе получили команду всем комиссарам и начфинам дивизионов ехать в районный центр, в местный банк для получения денежного аттестата и денежного довольствия для личного состава. Ну, а так как начфина не нашли, то и комиссар, естественно, не поехал вместе с представителями других дивизионов в специально поданном автобусе.
Никто мне не сказал, что я должен сделать, как поступить в данной ситуации. Я вышел из штаба, не получив никакого приказа, не зная, что меня ожидает за мой проступок. Возможно, я преувеличивал значение факта получения дивизионами денег перед выездом на фронт, - это можно было слелать и в другом месте, куда мы прибудем. Но мне казалось, что совершилось что-то непоправимое, и я лихорадочно искал выход. Моё спасение в том, думал я, что мы ещё не едем на погрузку. Долго ходил я по лесу вокруг нашего деревянного городка, пока внутри не созрело такое решение: пойти в соседний колхоз и просить транспорт для поездки в районный центр***.
Было уже обеденное время, когда я входил в кабинет председателя колхоза. За столом сидел грузный, с грустными умными глазами мужчина лет пятидесяти. Он вопросительно посмотрел на вошедшего.
- Очень большая просьба к вам: выделить нам лошадь с санями для поездки в районный центр.
Председатель не стал распрашивать, а сразу дал положительный ответ, добавив: «С вами поедет наш паренёк».
Оставив за воротами военного городка сани с возницей, подростком лет 15 или меньше, я пошёл докладывать комиссару.
- Товарищ комиссар, - поднял я руку к виску, - транспорт подан, можно ехать в район за деньгами.
Видимо, такого оборота дела ни командир, ни комиссар не ожидали, поэтому ответом на мой доклад какое-то время было молчание: они обдумывали ситуацию. К моему удовлетворению, комиссар без колебаний согласился на эту поездку. Думаю, он понимал, что в какой-то мере тоже несёт ответственность за происшедшее.
Было уже около пяти часов вечера, до темноты оставалось часа полтора. Лошадка была молодая, она охотно отзывалась на понукания и бежала рысью. Опанасенко удобно расположился в санях на свежей соломе и когда выехали в поле, начал напевать.
- Ну, начфин, - сказал он с подобием усмешки на лице, - у комиссара хорошее настроение, - это не к добру.
Начало темнеть, пошёл лёгкий снежок, ехать стало труднее. Лошадь чаще переходила на шаг, приходилось понукать её и даже применять кнут. Это делал комиссар, мальчик же лошадь жалел, не взмахивал кнутом, и чтоб её ударить, политрук всякий раз отбирал у него кнут.
Въехали в райцентр только часов в 10 вечера, если не позже. В военкомате разбудили дежурного, тот позвонил военкому, а военком поднял «банкиров», - короче, служебная машина завертелась. Чувствовал я себя неуютно, причиняя людям столько неудобств из-за своей безалаберности.
В это время мы с комиссаром сидели в теплом помещении военкомата, молчали: говорить было не о чем.
- Тебя надо расстрелять, начфин, - вдруг заявил комиссар.
Не знаю почему, но эти слова не произвели на меня впечатления, не коснулись души, остались на поверхности сознания. И я как-то бездумно ответил: «Да, что толку. Надо сначала дело сделать». И пока мы сидели в военкомате - это мучение тянулось около часа, - комиссар ещё не менее двух раз убеждённо повторял: «Тебя надо расстрелять», - на что я реагировал в том же духе, не выказывая ничем своего испуга. Видимо, я не успел ещё осознать всю глубину пропасти, которая меня подстерегала.
Приехал военком с деньгами и аттестатом. Вместо 40-ка получили всего 10 тысяч, больше в банке не оказалось, записи в аттестате были исправлены. Явно напрасный рейс: всё равно денег на всех офицеров и солдат, чтобы выплатить им месячное довольствие, не хватит. Потом где-то, куда прибудем, придётся дополучать.
Обратно ехать пришлось по бездорожью, разыгралась позёмка, путь замело. Надежда была на лошадь, которая сама выбирала направление. Комиссар всё время торопил парня, тот сердился, жалел лошадь, но открыто не смел возражать. Я тоже молчал, хотя мне было жаль бедное животное, лошадка была не виновата, она бежала рысью через силу, утопая в снегу. Надо было чередовать быструю и медленную езду, чтобы лошадь не лишилась последних сил, но Опанасенко был неумолим. Почему мы с мальчиком жалеем лошадь, а он беспощаден к ней, размышлял я. Наверно, никогда он не имел своей лошади, вообще ничего своего никогда не имел, а всем, чем он пользовался в жизни, ему не принадлежало, было как бы общим, он и всё в своём отечестве рассматривает как общее, а не своё, и относится поэтому абы как. Неужели именно в этом источник нашей, отчественной жестокости вообще?
Пока я мучился этими мыслями, лошадь пробежала оставшийся путь, но сделала большой крюк, и мы подъехали к селу с другой стороны. Но не дойдя километра полтора до крайней хаты, она остановилась окончательно, и никакие усилия, ни удары кнута не смогли сдвинуть её ни на шаг. Опанасенко вылез из саней и сказал: «Пойдём пешком». Паренёк тоже сошёл и с упрёком и дрожью в голосе повторял: «Я не поведу лошадь, вы её загнали», - и пошёл прочь от саней, а Опанасенко стал на него кричать. Утопая в снегу, мы двинулись с ним в сторону военного городка. Лошадь осталась стоять среди поля. Мы шли не оборачиваясь, не желая наблюдать за тем, что будет с нею и с мальчиком. На душе было гадко от совершённой нами подлости. К тому же я отдавал себе отчёт, что в конечном итоге причиной всего этого был я.
Почему мы, военные, оказались такими неблагодарными по отношению к крестьянам? Они нам доверили самое ценное, что у них было - тягловую силу, своего главного помошника… Они вошли в наше положение, пошли навстречу. Чем же мы им ответили?.. Нет, никогда не смогу, подумал я, смыть этот позор со своей совести. Ведь могли бы, в крайнем случае, приехать в часть на час, на два позже - что бы случилось? Что, нам эшелон бы среди ночи подали под погрузку?.. В любом случае мы бы на него не опоздали. Какой же был смысл гнать и избивать бедную лошадку?
Такая жестокость в обращении с животным, которую проявил комиссар, наводила на мысль о его бесчувственном отношении и к людям. К сожалению, это предположение подтвердилось: много зла принёс он тем, которыми командовал, жизни которых были ему доверены и, в конце концов, сам плохо кончил. Но об этом речь впереди.
Свободное копирование
