Школа

Школа

Именно наша голодная жизнь подтолкнула родителей отдать меня в школу. Дело в том, что в школе кормили. (Факт остаётся фактом: в оккупированном Киеве питание и служащих, и школьников было организовано лучше, чем в то же время в неоккупированной части Союза. О последнем я знаю из рассказов Ирины). Еда, конечно, была не ахти, но всё-таки первое и второе: жидкая похлёбка, в которой плавали какие-то горошинки, что-то наподобие каши или картофельного пюре, наконец, кусочек хлеба. Меня, конечно, пытались кормить пищей получше, а эту делили между двумя бабушками и дедушкой. Мама шутила, что я кормлю трёх стариков. Дедушка приходил в школу с двумя судками, ему черпали это подобие еды, и он уносил домой.

Мама рассказывала, что при поступлении в школу нужно было сдать что-то вроде экзамена, тем более, что мне было только 6 лет. С чтением было всё в порядке. Но вот когда дошло до сложения, возникло недоразумение. На вопрос, сколько будет 4 плюс 4, я отвечал 16 и т. п. Вскоре оно рассеялось: прибавлять-то я умел, но не знал, что такое «плюс» и принял его за знак умножения.

О самой школе у меня сохранились смутные воспоминания. Помню, что учили на украинском языке. Учебники, конечно, были старые, советские, но многие страницы из них были вырваны, а больше всего запомнилось то, что многие портреты были замазаны. Зимой школа не отапливалась, и потому на несколько зимних месяцев нас отпускали на каникулы. У меня появилась твёрдая уверенность, что каникулы и полагается проводить зимой и что само их название происходит от слова «коньки», в чём я пытался убедить родителей.

Но одно из самых ярких впечатлений связано с таким эпизодом. Один из учеников был записным хулиганом, по крайней мере, как таковой рассматривался администрацией. Я даже запомнил его фамилию – Подабулкин. И вот после его очередного хулиганства было объявлено, что его высекут. Подабулкина вытащили из класса, и я помню, как он возвращался после экзекуции по коридору – весь несчастный и зарёванный. Нечего и говорить, в каком ужасе был я и, надо думать, другие дети.

Вот, кажется, и всё, что осталось у меня в памяти от «немецкой» школы, в которой я проучился около двух лет. Не думаю, чтобы она меня обогатила какими-то знаниями.

Зато помню, как трудно было добираться в неё летом босиком по горячему асфальту. Так ходили все дети. А у меня ноги были нежные, к босому передвижению непривычные. И даже мои родители не смогли обеспечить ребёнка обувью. Правда, через короткое время они нашли выход. Мне сшили тапочки из тряпок, а подошвы к ним – из мотка толстой верёвки.

Ещё одной самоделкой были тетради. Их готовил папа, по-видимому, из своей канцелярской бумаги, которую он со свойственной ему аккуратностью графил в клеточку или косую линейку. Думаю, таких аккуратных тетрадей не было больше ни у кого в классе.