Литературные связи - 1

ЛИТЕРАТУРНЫЕ СВЯЗИ

Я много писал о и. Г. Антокольском и о пашей дружбе, начавшейся ещё в двадцатом году. Моим размышлениям о нём подведён краткий итог в статье «Старый друг», завершающей моё собрание сочинений.

К сожалению, почти все мои многочисленные письма к нему, написанные в разгар его и моей работы в 20–30–х годах, сожгла 16 октября 1941 года его жена Зоя Константиновна Бажанова, когда немцы подступили к Москве и началась торопливая эвакуация.

Мы с Павлом Григорьевичем впоследствии горько жалели об этом, но не упрекали её. Как многие в эти дни, она растерялась. Переписка возобновилась после войны.

П. Антокольскому

Дорогой Павел,

Я только что принялся за это письмо, когда принесли твою книгу. Спасибо, что не забываешь меня. Снова дружиться нам не приходится. Мы и пе переставали. Я часто вспоминаю о тебе, расспрашивал Чуковских и очень был рад, что они так полюбили тебя и Зою. Почти все «Большие расстояния» я знал, читал в журналах и слышал в твоём чтении. Все вместе в одной книге это производит впечатление большого дома, в котором ты теперь полный хозяин. В одной комнате, которая прежде была отведена театру, теперь ты в ней живёшь, спишь на ходу, на старых декорациях, принимаешь друзей и складываешь чемоданы в дорогу. Очень важно, что твои признания (ты и революция и искусство и Запад), которые прежде были главной твоей темой, отодвинуты самой вещественностью всего, о чём ты пишешь. Это уже не мысль об отношениях, а само отношение, которое не нуждается ни в подчёркивании, ни в клятве. Таков, в особенности, Пауль Вильмерсдорф{Персонаж поэмы Антокольского.}. Тебе удалась живопись — исторически верная, а что касается формул, так их ведь часто пишут и прозой.

Последние стихи — Зое — чудные, и все женщины должны тебя за них полюбить. Но это у тебя было и раньше, может быть не так сердечно. Но ведь раньше, т. е. уже давно, не было и Зои.

Прости за туман, который я здесь навожу, но письма писать я разучился, и лучше встретиться и поговорить. Не будешь ли в Ленинграде? Напиши, ведь я давно ничего толком о тебе не знаю. Мои дела такие — роман, читаный и перечитанный, правленый и дополненный, выходит в декабре. Я пришлю тебе. Он мне надоел (искренне), и я написал комедию «Личные счёты». Это бывшая «Дочка», у которой прибавился акт и которая стала серьёзнее и, кажется, лучше. Мне стало обидно, что из–за сволочных театров пропадает комедия, которых у нас нет — ни плохих, ни хороших. В 12–м «Лит. современника» она будет напечатана. Еще я написал повесть, но, кажется, буду ещё её дописывать. Короче говоря, я сейчас ничего не делаю. Читаю, гуляю. Очень страдаю из–за Испании. Просто газет не могу читать. Был на хронике и с трудом досмотрел. На этой истории я очень ясно почувствовал, что все мы — и ты, и я — конечно, будем сражаться, когда будет нужно.

Целую тебя, дорогой. Сердечный привет Зое Константиновне.

8/XI–36 г.  Твой В.

Дорогой Павлик,

спасибо за письмо. Читая его — и «Четвертое измерение» — я испытывал странное успокоительное чувство, что мы с тобой жили и пропадали недаром… Еще Герцен писал, что нет ничего страшнее, чем гибнуть даром. Спасибо за отзыв о моих рассказах. Думаю, что ты прав насчёт Толстого{и. Антокольский в своём письме говорил о толстовской традиции в повести «Семь пар пенистых».}, хотя в последнем романе (который я только что кончил) я, кажется, снова ушёл в сторону — сам не знаю куда. Он называется «Двойной портрет».

Вот чем понравилась мне твоя книга: тем, что она несомненно принадлежит к новому периоду нашей литературы, который наступает (или наступил?) медленно и верно. Она (книга) свободна от предвзятости, от идеи «служения». То есть идея есть, но это уже служение самой литературе. Из своей «Открытой книги» я недавно вычеркнул 10 листов этой атмосферы «клятвы в верности», которые никому не нужны. Сильнее ты, но–моему, в тех стихах, где ясно ощутим человек («Физик») и чувствуются на ощупь признаки времени (1904, 1915 и т. д.; «Циркачка»), Таких — много. «Пикассо» — превосходен. В сущности, вся книга — в библейской формуле: «Время проходит, говорите вы по неверному пониманию. Время — стоит, проходите вы». Впрочем, кажется, это — Талмуд.

«Ночной разговор» — необыкновенно грустное и сильное произведение. Я живу, кажется, точно так же, как и ты: пишу. Еще гуляю и думаю, что это почти то же. Конечно, хорошо бы нам встретиться. Это я виноват — так и не соберусь. А ведь даже не был на твоей даче!

Дети у меня уже большие, учёные и даже начинают немного стареть. Внучки — симпатяги. Их уже три.

Лида сердечно кланяется.

Зое — привет и поцелуй.

Твой В.

Не хворай, пожалуйста. Старая Полонская{Елизавета Григорьевна Полонская. Поэт (Ленинград).} каждое своё письмо ко мне кончает так: «Держись!»

17/XII-1964 г.

Дорогой Павлик,

Извини, что отвечаю с опозданием. Надо было сдавать шестой том, очень торопили. Прими моё запоздавшее поздравление от меня и Лиды. Желаю тебе счастья и счастья!

Не стану спорить с тобой насчёт Фадеева, вместо ответа посылаю тебе статью о нём или, точнее, запись нашего последнего разговора. Думаю, что я все–таки прав. Конечно, я не зачёркиваю в памяти его страшную судьбу. Но он не свёл начало с концом, да это, может быть, и не надо.

Ты спрашиваешь, как я живу: очень просто. Всегда работаю, т. е. почти каждый день, но быстро устаю и, чтобы отдохнуть, подолгу гуляю. Сейчас зима, хожу на лыжах. По вечерам читаю Герцена и англичан — главным образом молодых. Много интересного. В городе — два раза в неделю, в среду и субботу.

С кем встречаюсь? Так же, как и ты, с соседями. Здесь живут Степанов, Арбузов, Малюгин, этой зимой — Евтушенко, Маргарита Алигер. <…>

Твой В. 10/I–1965 г.

Дорогой Павличек,

Спасибо тебе, что ты поправился, — это во–первых. За книгу — во–вторых. Я её ещё не дочитал, но одно уже можно сказать: она поражает неистовой любовью к литературе. Это вызывает не только уважение — восхищение. У нас мало знают жанр, которым ты воспользовался, между тем оп при всей своей изысканности — повседневен, входит в жизнь, касается всех. Кроме того, ты черт знает как много знаешь и заставляешь других интересоваться тем, что действительно составляет важнейшую сторону человеческой жизни. Это — туманно, но при встрече я постараюсь изъясниться с большей определённостью.

Целую тебя.

28/Х-1965 г. В.

Б. Пастернак. 2 авг. 1952 г.

Дорогой Вениамин Александрович!

Если, после разговора с Вами и Журавлевым{Д. и. Журавлев, народный артист СССР.}, я предаю своё обещание забвению, Вам покажется это невниманием и, чего доброго, Вас обидит. С другой стороны, меньше всего хотел бы я, чтобы Вы тратили своё писательское время, время мастера, на продукцию человека, который сам ничего не читает, ничем не интересуется и из духовной и умственной лени убивает дни на огороде и этим растительным эгоизмом никогда не поступится.

Большинству друзей эта вещь не нравится. Одним, потому что это не ново и не в той степени оригинально, как, переоценивая мои силы, они бы хотели. Другим, потому что, уклоняясь от решения задач, в наше время общеобязательных, я сбрасываю главную трудность, всеми взятую на плечо, и этим наперёд обесцениваю, что бы я ни сделал. Вы тоже, если будете искренни перед собою, разочаруетесь. Может быть, лучше, действительно, отложить чтение до того времени, когда я окончу роман «Борис Пастернак» и «Москва 1948 г.» — этого в рукописи нет, это любезности машинисток.

Привет Лидии Николаевне.

Ваш Б. Пастернак.

С. П. Злобину

Дорогой Степан Павлович!

Меня очень тронуло Ваше сердечное письмо. Я всегда чувствовал и ценил Вашу прямоту и правдивость в жизни и в литературе. На вечере же Вы говорили вовсе не как «представитель», это у Вас всё равно не получилось бы. Кроме тех черт сходства между нами, о которых Вы пишете, стоит отметить и эту. Но в письме Вы, разумеется, сказали больше. Спасибо!

Я знал, что у Вас интересная жизнь, но вот узнал сегодня (из Вашего письма), что она ещё интереснее и сложнее, чем мне казалось. И Бутырки, и анархизм, и экономика, и в седле с мая по ноябрь. Вот уж кому, должно быть, не однажды приходилось, «проснувшись ночью, увидеть над собою звезды». Вы помните, я сказал, что этого в нашей жизни было прискорбно мало. И сопротивление{С. и. Злобин был участником французского Сопротивления.}, и фронт, и наконец — литература или всегда литература, которая сама по себе и «фронт» и «сопротивление»!

Сожалею и я, что мы редко и случайно видимся. Это, кстати, одна из очень досадных особенностей нашей литературной жизни.

Еще раз спасибо и спасибо. Крепко жму Вашу честную руку и желаю — так же как Вы пожелали мне — всегда оставаться самим собою. В. Ф. Асмус, встретив меня вчера, сказал: «Желаю Вам всегда оставаться таким же молодцом, как Вы были с первого дня своего рождения». Адресую это пожелание Вам и остаюсь любящим и уважающим Вас

В. Каверин.

20. IV. 1962

В. Г. Перфильев. Архангельск

Дорогой Вениамин Александрович, здравствуйте!

Пишет Вам один из многих детей Ваших капитанов. Есть такие дети! Они живут, много работают, не ищут лёгких путей. Девиз «Бороться и искать» стал их Путеводной Звездой.

С детства мечтал летать. Нелегким был путь к Мечте. Но Великую помощь оказали мне «Капитаны». Они всегда были и остаются со мной. В авиации далеко не всегда бывает «струя» и в которую далеко не всегда попадают. И тогда начинается жестокая борьба за своё место, за право летать. Только пилот понимает, как важно выстоять в этой борьбе, ибо летать и жить — одно и то же. И в такие вот тяжкие «моменты» Ваши капитаны приходят и становятся на помощь рядом…

Пусть не покажутся Вам эти слова «громкими», ведь я летаю более двадцати лет, да и путь к Делу своему даёт мне право так говорить.

Два года срочной службы, военное пехотное училище, в 60–м году новое сокращение Вооруженных Сил <…> Казалось, жизнь кончена, к тому же перелом ноги, почти год на костылях. Никогда не забуду горьких–горьких слез, когда, проснувшись, увидел на маленьком экране КВН огромное событие — первого космонавта. А я с переломанной ногой и такой же судьбой… Ликование и Горе и все в таких размерах!

Дальше — как в кино… Долгие месяцы адских тренировок, медицинская комиссия. Медицинская комиссия — сколько и какого в этих двух словах содержания — тоже знает только пилот…

Мне повезло. Повезло, что были рядом и капитан Татаринов, и капитан Григорьев. И вот уже двадцать лётных лет и на родном Севере.

Семь лет из них летал на маленьком вертолёте «МИ-1». Что это такое?

Один над бескрайней тайгой, или тундрой, или студёным

морем. Где–то за много сотен вёрст ждёт тебя борющийся со смертью человек или геолог с последним сухарем… А за бортом снежная круговерть и ничего не видно, кроме заснеженных еловых макушек. И надо найти и надо не сдаться! Семь лет — как один прекрасный вздох. Низкий поклон создателям этой прекрасной машины. Но нашлись плохие люди, посчитавшие, что эта машина устарела, и, как это случается «в нашей буче», волевое решение погубило её. Чего–то подобного создать не смогли, и вот уже второй десяток лет летаю на «ИЛ-14». Тоже чудесная, незаменимая машина и тоже «на ладан дышит». Люблю старую, «дедовскую» авиацию, т. к. воспитан на её традициях, традициях Капитанов. Сейчас во многом не то, сейчас во многом деньги. И тяжело же порой становится, и горько за свою чудо–профессию. И тогда беру я заветную книгу В. Каверина «Два капитана», и возвращаются силы и вера в светлое, хорошее, доброе. И снова рано–рано утром еду на полёты, как на свидание с любимой, и поздно–поздно вечером расстаюсь со штурвалом, как расстаются с жизнью.

Всего Вам доброго, дорогой Вениамин Александрович, крепкого Вам здоровья и долгих лет жизни. С глубоким уважением к Вам лётчик Перфильев В. Г.

P. S. Примите сердечные поздравления с днём рождения от меня и моей семьи.

Сегодня 19.04.82. Как летит время!

В. Быков

Дорогой Вениамин Александрович!

Спасибо Вам за Ваше умное и дружеское письмо, получить которое мне было очень радостно. Вы нравы: служение правдой — долг литературы, вот только беда в том, что во все времена для людей пе было ничего более нежелательного, чем тревожащая их покой правда, которой они без колебания предпочитали усыпляющий дурман лжи. Реалистическое искусство ни в чём так не нуждается, как в правде, но в то же время ничто так дорого ему не обходилось, как эта самая правда.

Я затрудняюсь оценить достоинство моей повести{«Сотников».} — автору, как известно, гораздо лучше видятся недостатки своего произведения — я просто хотел выразить в ней маленькую толику большой правды войны, т. ск. её частный факт, случай, если угодно. Что из этого вышло — не знаю. Но люди, которых я уважаю и чьё мнение привык ценить, увидели в ней что–то — спасибо им.

Я давно знаю и очень ценю Ваши книги, преклоняюсь пред Вашей принципиальностью в больших вопросах жизни. Теперь ко всему этому прибавляется ещё и моё самое искреннее чувство благодарности за добрые и мудрые слова Вашего участия.

Дай бог Вам здоровья!

28 окт. 1969 г.

С уважением

В. Быков

Геннадий Гор

Дорогой Вениамин Александрович!

Я очень рад, что Вам понравилась моя маленькая книжка о Панкове.

Я всегда очень любил наивное и прекрасное искусство ненецкого художника, и вот только недавно представилась возможность издать о нём книжку.

Как хорошо, что Вы сохранили картину Панкова. Их осталось очень мало. Большинство его работ погибло в Ленинграде во время блокады.

Через Панкова мы прикасаемся к истокам бытия, к детству, которое у всех людей имеет нечто общее.

На меня большое впечатление произвела Ваша книга статей{«Собеседник».} или, вернее, эссе, и особенно эссе о Булгакове.

Не знаю — читали ли Вы мои воспоминания «Замедление времени» («Звезда», № 4 за 1968 г.)?

В этом очерке я писал о конце 20–х годов, о Хармсе, Филонове, Тынянове и о Вас. Написаны воспоминания бегло и конспективно, но я пытался уловить и передать дух времени. Сомневаюсь, что мне это удалось. В Ваших же статьях меня поразило сочетание интеллектуализма с точностью характеристик и верностью истории.

27/X 1968

Комарово.

С глубоким уважением

Геннадий Гор.