Жизнь Бунина - 31

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В Васильевском нашли покойника уже на столе, заплаканную жену и испуганных маленьких детей.

Смерть Алексея Ивановича Пушешникова образовала грань в жизни юноши Бунина, тем более, что совпала с первой влюбленностью, точно наметила две главные темы будущего писателя: любовь и смерть.

Всякую смерть в детстве и в раннем отрочестве, когда все события, если и не стираются, то уходят куда-то под спуд, он переживал с необыкновенной остротой и болью и долго после не мог прийти в себя. В начале юности он переживал это уже несколько иначе.

Алексей Иванович ему нравился и своей удалью, и красотой цыганского типа, и очень приятным голосом, и тем родственным чувством, с каким он относился ко всей его семье. Бывал он с ним и на охоте, когда Алексей Иванович был очарователен в своей несколько дикой красоте и отваге.

Бунин выводит его в рассказе "Антоновские яблоки" -- в лице Арсения Семеновича Клементьева.

"...А на дворе трубит рог и завывают на разные голоса собаки. Черный борзой, любимец Арсения Семеновича, пользуясь суматохой, взлезает среди гостей на стол и начинает пожирать остатки зайца под соусом. Но вдруг он испускает страшный визг, опрокидывает тарелки и рюмки, срывается со стола: Арсений Семенович стоит и смеется.

-- Жалко, что промахнулся! -- говорит он, играя глазами.

Он высок ростом, худощав, но широкоплеч и строен, а лицом красавец-цыган. Глаза у него блестят дико, он очень ловок, в шелковой малиновой рубахе, в бархатных шароварах и длинных сапогах. Напугав и собаку, и гостей выстрелом, он декламирует баритоном:

-- Пора, пора седлать проворного донца

И звонкий рог за плечи перекинуть! --

и громко говорит:

-- Ну, однако, нечего терять золотое время! ("Антоновские яблоки").

И вот этот жизнерадостный человек лежит на столе. "В том самом зале, где две недели тому назад он стоял и улыбался на пороге, щурясь от вечернего солнца и своей папиросы. Он лежал с закрытыми глазами, -- до сих пор вижу их лиловато смуглую выпуклость, с великолепно расчесанными еще мокрыми смольными волосами и такой же бородой..." ("Жизнь Арсеньева").

Сначала Ваня тупо смотрел на покойника, ничего не чувствуя. Но к вечеру, к панихиде он понял, что случилось, и его объял ужас. Поражало и то, как "зловеще звучали возгласы священнослужителей, странно сменявшиеся радостно и беззаботно настойчивыми "Христос Воскресе из мертвых". ("Жизнь Арсеньева").

После панихиды к вдове стали подходить знакомые и выражать ей сочувствие. Подошел и один из лавочников в Глотове со словами:

-- Позвольте вас поздравить с новопреставленным..."

И несмотря на ужас и горе, Ваня это поздравление запомнил и через двадцать один год в рассказе "Астма" приводит его.

Им с Юлием постелили в кабинете. Ваня так одетый и повалился на диван, спал со странными кошмарами, -- всё казалось, что сам покойник ходит вместе с гостями и всё переставляет, переносит мебель из комнаты в комнату.

Утром его особенно остро пронзила лиловая крышка гроба, поставленная у главного крыльца. Весь день ходил, как ошалелый, по саду, заглядывал в детскую, где малыши уже беззаботно играли, не понимая, что случилось. Трогала и плачущая украдкой нянька, называвшая их сиротами.

В доме шли панихиды, приезжали и уезжали родные, соседи, заходили местные друзья и знакомые. Прислуга с ног сбивалась, подавая то обед, то чай, то ужин...

На утренней панихиде было положение во гроб, и в гробу покойник казался страшнее, особенно от замены простыни золотым парчевым покровом.

Вторую ночь Ваня почти совсем не спал, в коридоре через дверь в зал он услышал чтение дьячка: "возвышают реки голос свой... возвышают реки волны свои...".

"Дрожь восторженных слёз охватила меня..." ("Жизнь Арсеньева"). Он вышел через коридор на заднее крыльцо и долго ходил вокруг дома по двору, затем остановился и стал смотреть за реку на флигель, где жили Туббе, увидел в одном окне огонь...

"Это она не спит, -- подумал я, -- "Возвышают реки голос свой, возвышают реки волны свои", -- подумал я, -- и огонь лучисто задрожал у меня в глазах от новых слёз счастья, любви, надежд и какой-то исступленной, ликующей нежности". ("Жизнь Арсеньева").

На третий день были похороны. Они воскрешены в "Жизнц Арсеньева".

После поминального обеда все родные, друзья и знакомые разъехались. Остался только Алексей Николаевич с младшим сыном, который находился все "в том же обостренном и двойственном ощущении той самой жизни, непостижимый и ужасный конец которой я только что видел воочию". ("Жизнь Арсеньева").

Дни он делил между книгами, читал "Фауста" Гёте, и свиданиями с Эмилией, которая, увы, собиралась к себе в Ревель. Может быть, Туббе и отсылали ее, боясь этого юного увлечения. Конечно, для него это был удар.