Любовь к литературе и, в особенности, вкус к поэзии мне привила моя мама. Начинающий литературный сотрудник молодежной газеты, она была вышвырнута из профессии сразу после ареста отца, ответственного секретаря редакции той же газеты, и была вынуждена освоить специальность сельского киномеханика.
Поскольку она вечерами была на работе, я, научившись читать едва ли не раньше, чем научился говорить, без разбора читал все книги, которые стояли на нашей этажерке. Еще совершенно не понимая прочитанного, но увлеченный процессом чтения, я за пять вечеров одолел «Дети капитана Гранта», листал и перечитывал томик любимого маминого поэта – Лермонтова, из которого мне больше всего запомнилось:
«По синим волнам океана,
Лишь звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах».
Я стал сочинять сам какие-то истории. Мама некоторые из них записала и отправила Николаю Куштуму – скромному и талантливому лирику, известному в то время на Урале. Куштум одобрительно отнесся к фантазиям автора неполных шести лет и даже написал, что из меня, глядишь, со временем может получиться акын или ашуг.
Следующие литературные воспоминания относятся уже к школьным годам – должно быть, сорок второй год. Мама сочиняла стихи о войне и Красной Армии, а я подсказал ей пару рифм. Невесть как попавший в наш тыловой город поэт Георгий Горностаев (впоследствии получивший известность в литературных кругах как безусловный последователь стихосложения Маяковского) зорким взглядом выделил эти рифмы из безыскусных маминых строчек и даже пожелал встреться со мной. А я, ободренный вниманием «настоящего» поэта дяди Георгия, стал на уроках сочинять стихи и заполнять ими самодельные книжки, изготавливаемые тут же.
В раннем детстве я знал наизусть много стихов и даже декламировал со сцены районного клуба «Жди меня» Константина Симонова. Должно быть, именно при чтении этого стихотворения произошел неприятный казус: я очень хотел писать (с ударением на «и»), не удержался, и зрители с передних рядов привстали, чтобы посмотреть, как у мальчика под ногами образуется лужица.
Кто-то из актеров за кулисами утешал меня, пообещав, что такое происшествие предрекает мне будущность великого артиста. Жаль, что прорицатель ошибся.
В старших классах пришла любовь к Маяковскому, увлечение тем же Симоновым, удивление от Блока, Антокольского, от редко попадающихся строчек Пастернака, состояние ошеломленности от почти запретного тогда Есенина. Я стал понимать азы стихосложения, поскольку до сих пор сочинял по наитию, не очень понимая, почему одна строчка с другой не стыкуется.
Мне исполнилось семнадцать, когда районная газета опубликовало мое стихотворение, потом другое, третье, четвертое… Техника стихосложения вроде бы понемногу совершенствовалась, но содержание… Вольно или невольно я ориентировался на Суркова, Долматовского, еще на кого-то вроде, и в моих стихах воспевались великие стройки, о которых я не имел никаких реальных представлений, осуждались заокеанские банкиры и бизнесмены и, конечно же, восхвалялся великий Сталин… То есть, попросту говоря, я писал так, как тогда было принято, и в этом смысле почти не хуже других.
Ради углубленного познания жизни я решил поступать учиться в Высшее арктическое морское училище, на специальность «Метеорология». Должно быть, в память мне запало прочитанное у Паустовского: «Всё, связанное с метеорологией, зримо и полно чудес…». К тому же, я уже кое-какие метеорологические книжки прочитал.
Мое намерение поколебала случайно встретившаяся на улице мама девочки, учившейся классом младше меня. «Метеорология? – удивилась она. – Зачем тебе это нужно? Всю жизнь сидеть на полярной станции? То ли дело – специальность "Судовождение", она ведь тоже есть в этом училище. Станешь капитаном, увидишь весь мир, а какие у них красивые фуражки!».
Красивая фуражка сыграла решающую роль в моем выборе профессии. Ни начальник училища, ни два его заместителя, перед которыми я предстал на мандатной комиссии, не могли скрыть своего изумления: золотой медалист, и вдруг на извозчичью специальность? То ли дело – гидрография, океанология… Но я стоял на своем.
Едва поступив в училище, я стал кропать стишок о славной судоводительской специальности. К счастью, я догадался никому не показать это написанное по всем правилам казенной риторики «произведение». А пару сочиненных безо всякого заранее обдуманных намерений корявых стишков о взявшем в плен мою душу городе на Неве – о модных витринах на Невском проспекте, о вознесенном на гранит Медном всаднике, который устал от тяжести возложенных на него чести и славы, – я показал сокурснику Жоре. Тот был восхищен моими стихотворениями, но я-то видел их огрехи и мечтал о настоящей поэзии.
Много позже я понял, что это и была хоть безыскусная, но настоящая поэзия, а старательно выстроенные «сочинения на заданную тему» с поэзией имеют мало общего…
Литературным объединением «Нарвская застава» руководил поэт Николай Дмитриевич Новоселов, молодой, в сущности, человек. По странному совпадению, я впервые встретил его стихотворение в школьной стенгазете, куда редактор передрал его из какого-то журнала. Стихотворение это запомнилось мне благодаря доверительной интонации, которой оно было проникнуто, и музыкальной выразительности текста. Думал ли я, что в Ленинграде на первом же литературном вечере, который проходил в соседнем с нашим училищем университетском общежитии, я вживую встречусь не только с Николаем Новоселовым, но и с его другом поэтом Игорем Августовичем Ринком, строчки из стихотворения которого запомнились мне по их цитированию в «Литературной газете». Еще меньше я мог ожидать, что встречусь и с тем и с другим в «Нарвской заставе».
Я пришел в «Нарвскую заставу» с наскоро слепленным циклом стихов, конечно же, надеясь осчастливить им читающее человечество. Как я был обескуражен, когда один из участников литобъединения камня на камне не оставил от плодов моих творческих мук. При этом чаще всего звучало слово «штамп»; как я понял, в ЛИТО оно считалось самым страшным ругательством.
Завершивший обсуждение Николай Дмитриевич заметил, что, конечно, эта вот строчка заимствована у Ахматовой (я никогда еще Ахматовой не читал), а в целом чувствуется влияние Алексея Лебедева (я впервые услышал это имя), что замечания оппонента во многом справедливы, но тут мы услышали свежий голос, что никто еще никогда вот так не говорил (он привел несколько примеров). С того раза мне на все последующие годы прилепился ярлык «морская романтика», чему я искренне удивлялся: какая же тут романтика, ведь я просто писал о том, что видел и чувствовал:
«В небе, словно гвоздики,
Звезды зажигаются,
Капитан на мостике
Матерно ругается…»
Я стал выступать на молодежных литературных вечерах, даже читал свои стихи на ленинградском радио. Когда я написал стихотворение «Опасный фарватер», я сразу понял, что оно заслуживает большего, чем лишь обсуждения в ЛИТО, и тут же пошел «по скользкой дорожке налево», то есть с Невского, пройдя Аничков мост, вдоль Фонтанки, в редакцию газеты «Смена».
Редактор отдела, молодой, но уже известный в Ленинграде поэт Владимир Торопыгин, прочитав стихотворение, тут же сказал: «Будем печатать».
Большой зал был заполнен до отказа участниками совещания молодых ленинградских писателей. Я и раньше встречался с некоторыми из них на поэтических вечерах, но не думал, что их так много. В президиуме – мэтры: Александр Прокофьев, Виссарион Саянов, сбоку председательского стола притулилась Ольга Берггольц. В зале, среди юных и начинающих, и мои знакомые, дружески опекающие молодых: Наталья Грудинина, Сергей Давыдов, тот же Николай Новоселов. Я попал в семинар, который вел Всеволод Борисович Азаров, известный как поэт-маринист. Ему помогали Семен Ботвинник, в прошлом корабельный врач, автор книжечки стихов о море, и Вячеслав Кузнецов, хоть и в форме курсанта военно-инженерной авиационной академии, но тоже тяготевший к маринистам. Из участников семинара запомнились Игорь Смирнов, тогда капитан второго ранга, и Никита Суслович, курсант военно-морского политического училища. Оба талантливых военных моряка выросли в профессиональных поэтов – жаль только, что Суслович рано ушел из жизни.
В нашу моряцкую компанию совершенно не вписывался девятнадцатилетний молодой человек с круглыми, как блюдца, глазами навыкат. Когда до него дошла очередь, он был представлен как Евгений Рейн. То ли на воспитание, то ли на исправление его включили в наш семинар. Бурно жестикулируя, с наступательной интонацией и крайне экспансивно он прочитал свою поэму «Рембо», поражая слушателей, как нам казалось, выразительной, артистической манерой чтения. О Рембо я мало что знал, но помнил, что Горький в какой-то статье преподносил его как сугубого формалиста, балующегося присвоением звукам цветовой окраски. К тому же, Рембо был авантюристом и даже работорговцем, так что воспевание его личности совершенно не согласовывалось с некрасовской традицией в русской литературе. О чем я и сказал автору. «Как?! А "Пьяный корабль"?!» – изумленно возразил он.
Ничего мне тогда не поведало название этого стихотворения…
В заключение совещания перед нами выступили мэтры, а также еще молодой тогда поэт Михаил Дудин, известный, главным образом, чуть ли не по несколько раз на день исполняемой по радио песне:
«В путь, в путь, в путь,
А для тебя, родная,
Есть почта полевая,
Прощай, труба зовет,
Солдаты, в поход!».
Дудин предложил равняться не на мэтров, то есть не на выступавших вместе с ним Прокофьева и Саянова, а на самые высокие образцы, на Пушкина.
Я писал об Арктике, о ночных вахтах, о старых капитанах, о коварстве мин и раскате выстрелов, о тоске по не доходящим в море письмам, об учебных баркентинах – словом, о том, что я видел и чем жил. Меня охотно печатала газета Балтийского морского пароходства, другие небольшие газетки, я даже получал за стихи небольшие деньги – уж очень небольшие, но все-таки заработанные литературным трудом.
Я возлагал большие надежды на свое участие в морской антарктической экспедиции, куда с немалым трудом пробился, но тут как ножом отрезало. За семь месяцев необыкновенно увлекательного плавания я вымучил только несколько ни на что не пригодных строчек – не считая участия в написании сценария для праздника перехода экватора, стихотворений для судовой радиогазеты и послания зимовщикам Мирного. Кстати, именно эти, написанные, так сказать, в порядке служебного задания, рифмованные послания потом неоднократно цитировались в воспоминаниях участников антарктических экспедиций, включая даже знаменитую «Ледовую книгу» Юхана Смуула. Я иногда с иронией говорил себе: «Ну вот и стал я не то акыном, не то ашугом, известным и безымянным».
Незадолго до окончания мною училища и отъезда на Дальний Восток в Лениздате вышел поэтический сборник «Первая встреча (выпуск второй)», в который вошли тщательно отобранные лучшие стихи участников того самого совещания молодых писателей. Меня уже более полувека не оставляет гордость за то, что я оказался в компании таких полностью оправдавших доверие составителей сборника поэтов, таких, как Владимир Британишский, Глеб Горбовский, Александр Городницкий, Владимир Уфлянд…
Будучи на воинских сборах в Хабаровске, я наткнулся в «Литературной газете» на рецензию на сборник «Голоса над Невой», написанную известным критиком Дмитрием Молдавским. Неожиданно увидел и свою фамилию. Автор рецензии хвалил меня за стихи, опубликованные в этом сборнике. Но ведь о самом сборнике я узнал впервые и, естественно, ничего туда не давал. Должно быть, это Николай Дмитриевич передал что-нибудь из старых запасов.
На Дальнем Востоке со стихами не заладилось. Хотя спервоначалу и писал что-то, и даже публиковался, но написанное тогда мною меня совершенно не устраивало, казалось вымученным, возможно, даже фальшивым. То, что сочинялось иногда от души, никак не подходило под принятые стандарты поэзии, да и не перепрыгивало выше этих стандартов. Всеволод Рождественский, последний классик серебряного века, руководивший семинаром на очередном совещании молодых ленинградских писателей, нашел в моих новых стихах лишь влияние Вознесенского – думаю, не без оснований.
Так на много лет я отошел от поэзии.
Году в 80-м я руководил практикой небольшой группы курсантов на транспортном рефрижераторе, совершившем рейсы к берегам Западной Африки и в Норвежское и Баренцево море. Я был не очень загружен, и у меня была отдельная каюта. Я поднимался часа в четыре утра и до завтрака успевал написать стихотворение, безо всякой оглядки на других стихотворцев. Кое-что, особенно передающее факты так, как есть, без попыток давать им оценку, получалось неплохо. Я даже написал пьесу для театра кукол – «Океанские страсти», но взявшийся ее поставить режиссер не захотел с нею возиться – у него возникли какие-то свои проблемы. Правда, спустя еще лет семь, она была поставлена студентами уже в «человеческом» и адаптированном варианте. Полный текст пьесы у меня не сохранился – к сожалению ли, к счастью ли?
Послал несколько стихотворений Вячеславу Кузнецову, уже руководившему отделом поэзии в журнале «Звезда». Вячеслав прямо на рукописи сделал несколько пометок – пару дельных, а некоторые, на мой взгляд, вызванные тем, что за прошедшие годы разошлись наши вкусы – и не только литературные. Затем – снова полный уход от поэзии, от литературы, еще почти на десяток лет.
Мое возвращение в литературу было связано с событием, вызвавшим у меня душевное потрясение. Областная газета («Орган обкома КПСС») перепечатала грубо антисемитский опус известного писателя Валентина Пикуля, написанный в соавторстве с неким Журавлевым. Я не мог оставить без внимания выпад человека, известного как писатель-маринист, и написал резкое письмо, которое взялась опубликовать камчатская молодежная газета (я жил тогда в Петропавловске-Камчатском). Мое письмо вызвало в городе заметный общественный резонанс, областные газеты (в том числе и сам этот «орган») стали охотно печатать мои публицистические статьи, очерки и даже репортажи. Я чувствовал, что нашел свое, в чем я мог выразить свою общественную позицию. Мои публикации получали одобрение демократически настроенных читателей и, не боюсь сказать, озлобление в консервативных кругах, за которыми стоял обком КПСС и его последыши. К тому времени я стал председателем правления областного историко-просветительского общества «Мемориал», и «мемо-риальская» тематика занимала основное место в моих материалах.
Получив через ФСК – федеральную службу контрразведки, одну из инкарнаций ОГПУ–НКВД–КГБ – доступ к «делам» отца и его брата, я был потрясен открывшейся передо мной бездной. То, что я увидел, нигде больше нельзя было найти, даже знаменитый «Архипелаг Гулаг» не отражал всего механизма мучительства и убивания людей, зачастую единственным преступлением которых была попытка отстоять свое человеческое достоинство. Несомненно, я должен был об этом написать, и вовсе не потому, что речь шла о родных мне людях. Я опубликовал несколько очерков по материалам этих «дел», осветил обнаруженные мною судьбы исторических персонажей, но отца еще ни разу не упомянул – удерживало чувство ответственности за свои слова.
Пятью пухлыми томами «дел» мой поиск не ограничился, превратившись в обстоятельное исследование. Крохи информации выискивал в разрозненных публикациях разных лет, многократно обращался в архивы, органы прокуратуры, ФСК. Пользуясь положением председателя областной комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий, взял командировку в Магадан, где нашел материал для будущей книги в информационном центре управления внутренних дел, в прокуратуре, в тамошней библиотеке. Поиск материалов и работа над книгой – документальной повестью «Воскреснет ли старый комендант?» – заняли около десяти лет.
Опубликовать книгу удалось только уже после переезда в Израиль, где мое творчество получило высокую оценку в аттестационной комиссии Министерства абсорбции и на издание первой книги была выделена денежная помощь.
В «Тропе» – литературном объединении писателей Ашкелона, которым руководит поэт Иосиф Фридман (Мирский), – меня сразу признали своим, и если на что я могу жаловаться, так это на недостаток требовательности: мне кажется, что мои товарищи иногда слишком добры ко мне. Я также участвую в работе писательского семинара имени Ширы Горшман, которым руководит секретарь ассоциации писателей Израиля Леонид Финкель.
Понятие «мои книги выходили одна за другой» вряд ли приложимо к изданию книг на русском языке в Израиле, да, по-видимому, не только в Израиле. Издание книг – предприятие совершенно коммерческое: плати денежку и издавайся, сколько хочешь. А уж продавать свои книги здесь – дело почти безнадежное. Спрос на русскую книгу вполне удовлетворяется импортом из России. Поэтому судить о творческом уровне автора по количеству вышедших у него книг никак нельзя.
Мне сопутствовала определенная удача. Меня печатали литературные журналы «Дальний Восток», «Урал» и другие российские издания. В издательстве Санкт-Петербургского государственного университета вышла книжка моих повестей и рассказов «Держи на норд».
О чем я пишу? В прозе – преобладает морская и историческая тематика, как правило, с документальной основой: я стараюсь следовать старому штурманскому правилу «Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем». В поэзии – отображение пропущенного через сердце ощущения эпохи. «В стихах люблю я вещность» – этого принципа я стараюсь придерживаться.
Техника литературного труда – как правило, компьютер. В ожидании новых сюжетов и идей – большие и мучительные простои. Вперед не заглядываю. Некоторые замыслы не удается реализовать ввиду недоступности здесь необходимых первоисточников.
Всё написанное мною в первую очередь даю прочитать жене. Замечаний она делает мало, что, по правде говоря, меня огорчает.
Не меньше огорчает, что уже не все мои внучки могут прочитать написанное мною на русском языке, а милые правнучка и правнук уж точно ничего не прочтут.
Октябрь 2008 г.
Свободное копирование
