Посчастливилось мне в этом году получить толчок и в понимании истории, который мне дал тот же Долбня. Случилось это так: заболел наш учитель истории Гирш, и на время его болезни вызвался замещать его Долбня, человек всесторонне образованный. Гирш нам читал трафаретно, скучно, по реакционному и бездарному учебнику Иловайского, задавая по нему "отсюда и досюда". Совсем другое услыхали мы на лекциях Долбни: это были не уроки, а именно лекции, и притом блестящие. Проходили мы как раз эпоху французской революции. И вот пред нами прошли картины "старого порядка", борьба с ним сначала идеологическая -- энциклопедистов, а потом и политическая -- "третьего сословия", буржуазии. Красиво, образно и с большим подъемом Долбня нарисовал драматически развертывающуюся картину великой революции. Его политические симпатии не шли дальше умеренного либерализма, и его любимый герой был Мирабо. Но, несмотря на это, сильный толчок интереса к истории дали мне несколько его лекций.
Был у нас еще интересный учитель -- Агафоник Иванович Кильчевский. Это был уже почтенный старичок, о котором я уже упоминал в связи с его защитой моего сочинения перед генералом Махотиным. Он был во многом противоположностью Долбне: спокойный, тихий, невозмутимый, опытный и умный педагог. Он не ставил отметок, не задавал уроков, кроме сочинений и письменных работ, не признавал никаких наказаний, даже выговоров, выставляя только обязательную отметку за четверть года по письменным работам ученика. Вел он нас с четвертого класса. По программе этого класса надо было пройти большой и скучнейший курс древнего и нового церковно-славянского языка. Он поставил этот курс по-научному, на основе сравнительного языкознания, сравнивая форму древнего и нового славянского языка, польского, русского. Мне казалось это интересным, но большинство решительно этим не интересовались, скучали на уроках и для развлечения устраивали всякие, иногда жестокие проказы над добряком-учителем, благо -- это не грозило решительно никакими последствиями для проказников. Кильчевский никогда не терял присутствия духа и своего спокойного ласково-учительного тона и часто очень умно парировал насмешки. С пятого класса, когда предмет стал интереснее,-- перешли к сочинениям, чтению и разбору образцов литературы, -- и издевательства над учителем уменьшились, а в шестом и седьмом классах очень полюбили его уроки и его самого. Его курс в последних двух классах был очень интересен, мы также забывали о наших учебниках и, слушая, записывали, что говорил учитель. Интересно разбирал он Пушкина, Гоголя, давал нам читать статьи Белинского; в последнем классе мы далеко вышли из рамок официальной программы, которая кончалась Гоголем. Он говорил о послегоголевском периоде русской литературы, знакомил нас немного и с классиками иностранной литературы, писали мы изложения шекспировских трагедий, потом разбирали их в классах. Все это давало немало пищи для моего развития.
Это либеральное отношение Долбни и Кильчевского к программам было последним отзвуком либерализма военных гимназий в том смысле, о каком я выше говорил, -- в последующие годы их скрутили, заставили преподавать по установленным программам.
А между тем продолжалось и мое самостоятельное чтение. Однажды принес мне Витя Киселев из дому "Отцы и дети" Тургенева.
Наше начальство своим чутьем педагога-консерватора учло боевое демократическое влияние этого романа и изъяло его из нашей библиотеки.
Базаров произвел на меня сильнейшее впечатление. Воспринят он был мною как герой-борец. То, что казалось несимпатичным в нем -- отношение к женщинам, к родителям, -- это прощалось ему, думалось, что и у великих людей бывают недостатки. В некоторых случаях нравилась сама его непоследовательность: например, в случае с дуэлью. Казалось, так и следовало поступить, чтобы проучить зазнавшегося аристократа Павла Кирсанова. Ответ Базарова Аркадию, что ему лет дела до того, что мужики будут в будущем хорошо жить, объяснялся тем, что это он сказал из чувства противоречия Аркадию, когда ему надоели его "красивые речи". Ведь по всему видно было, что он любил и понимал народ, и ведь он говорил в другой раз Аркадию: "Мы драться хотим", "нам других ломать надо", "для нашего дела нужны дерзость и злость". Узнав о революционерах из "Нови", я заключил из этих слов, что и Базаров тоже принадлежит к революционной партии, а во имя чего же борются революционеры, как не во имя блага народа. Базаров меня окончательно укрепил в моем решении порвать с военщиной и итти по другому пути -- по пути Рудина, героев "Нови", Базарова. Этими произведениями Тургенев дал мне сильный толчок по направлению к революции, к революционному народничеству. И надо сказать, что не на одного меня производил он такое влияние. Можно смело сказать, что романы Тургенева с конца 50-х до конца 90-х годов являлись для молодых читателей обычно первыми толчками, разбивающими старое, косное мировоззрение и ведущими к критике существующего строя и к протесту против него.
Критические статьи Добролюбова и Писарева по поводу этих романов уясняли то, что было получено читателем путем художественного восприятия.
Свободное копирование
