Немало было в академии всевозможных штатных бездельников, роль которых заключалась в поддержании порядка, дисциплины и высокого политико-морального состояния слушателей. К их числу я отношу, в первую очередь, работников политического и, частично, строевого отдела. Эти энтузиасты тыла крепко держались за свои места и служебным рвением старались постоянно демонстрировать начальству свою незаменимость. А основым объектом, на который было направлено их рвение, были, разумеется, мы – слушатели. Первые (политработники) нас всячески опекали, выясняли наши настроения и интересы, стараясь направить на путь истинный, проводили с нами «задушевки», от которых нас подташнивало. Вторые (строевики) были полной их противоположностью. Поставить слушателя по стойке «смирно!» и громогласно отчитать за какой-нибудь грех (небрежно отданное приветствие, плохо надраенные пуговицы, грязные сапоги и т.п.) было делом их жизни. Особенно неприятно было, когда такой ревнитель порядка интересовался фамилией задержанного и говорил: «Доложите начальнику курса, что я сделал вам замечание». И ведь иногда проверял, сволочь.
А начальник нашего курса -майор Михаил Геронимович Станьковский был всегда рад и готов включиться в воспитательный процесс. Он только что закончил академию, был старшиной своего курса и в отличие от остальных выпускников, получивших назначения в действующую армию, был оставлен на должности нашего начальника. Медицинское образование не оказало на него никакого облагораживающего влияния: он был настоящим солдафоном. Думаю, что другим он просто не мог быть, так как при весьма низком уровне культуры не представлял себе иных форм общения с подчиненными, кроме команды. В то же время он был, вероятно, не злым человеком, так как при окончании нами академии написал хорошие характеристики всем выпускникам.
Станьковский хотел знать все, что происходит на курсе и всячески поощрял доносительство. У него были свои «тайные информаторы», которых мы в основном знали. Вообще же, общаясь с однокурсниками, надо было соблюдать осторожность и не распускать язык. Помимо партийной и комсомольской организаций за нашими настроениями и разговорами следили глубоко засекреченные уши особого отдела.
Что могли противопоставить бесправные слушатели этой хорошо продуманной системе всеобщего зажима? Как и весь советский народ, только чувство юмора, которое находило отражение в настенных надписях. Писали обычно в карауле, стоя на каком-нибудь удаленном от посторонних глаз посту. Надписи, появляющиеся на стенах, дверях или складских воротах, привлекали внимание политработников, которые периодически приходили их переписывать, изучая таким образом настроения слушателей. После изучения надписи уничтожались. Но вскоре появлялись новые. Приведу несколько запомнившихся примеров.
«У меня в подсумке 10 патронов. На кого я бы их потратил:
Начальник курса 1 патрон
Командир группы 1 патрон
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Майор Сингаевский 2 патрона.»
Сингаевский был одним из наиболее свирепых представителей строевого отдела.
«Была бы академия отрадой,
Да много в ней таких, как Виноградов.»
Эти строки посвящены коллеге предыдущего героя.
Самой короткой эпиграммы удостоился начальник вещевого снабжения:
«Не пойман, не Русецкий».
Одной из самых колоритных личностей на нашем курсе был Витя Панц. Он пришел на курс прямо из родительского дома. Его отец был генералом, а мама посвятила всю жизнь воспитанию сына. И воспитала... Витя был высок, неуклюж и плохо развит физически. Он был неглупым и добрым парнем, но совершенно неприспособленным к военной службе, к обстановке казармы и строя. Он постоянно попадал в какие-то нелепые ситуации, над которыми смеялся весь курс. В перерывах между лекциями Витю почти ежедневно навещала мама. Она приносила ребенку что-нибудь вкусненькое и на потеху всем окружающим вытирала ему нос. Думаю, что многие из нас, годами лишенные родительской ласки, в душе завидовали Вите... Над Витей посмеивались, но его не обижали. Его защищала его беззащитность, такая же, как у маленького котенка или щенка. Припоминаю лишь один случай, когда Витя вышел из себя. Перед отбоем он обратился к дневальному с просьбой разбудить его за полчаса до подъема. «Зачем это тебе, Витя?» – поинтересовался тот. «Мне будет приятно сознавать, что еще полчаса можно полежать», – объяснил Витя. А дневальному ночью у тусклой коптилки было нестерпимо скучно. Тем более, что читать дневальному не разрешалось. И он пошел будить Витю.
– До подъема осталось еще три часа! – сообщил он.
– Спасибо, – сказал вежливый Витя, – но зачем ты меня так рано разбудил?
– А я думал, что тебе будет приятно это узнать, – последовал ответ.
Витя еще раз поблагодарил дневального и закрыл глаза. Но дневальный, решив продолжить издевательство, будил Витю еще дважды, каждый раз сообщая, сколько оставалось до подъема. Во второй раз Витя опять поблагодарил благодетеля, а в третий замахнулся на него сапогом. Так суровая жизнь перевоспитывала даже Витю Панца.
А жизнь в Самарканде действительно была в те годы очень нелегкой даже для нас, фронтовиков, людей далеко не избалованных и привыкших спокойно воспринимать всяческие тяготы быта. Но много легче хозяйничать вечерами в землянке, при светильнике, сделанном из гильзы артиллерийского снаряда, чем учить анатомию, стараясь как можно ближе придвинуть учебник к дрожащему пламени коптилки. Буквы латинских названий плясали перед глазами, а анатомия, которая требует запоминания тысяч латинских терминов, очень плохо укладывалась в голове. На усвоении учебных материалов несомненно сказывались такие факторы, как гнетущая жара, которая сменилась промозглой сыростью самаркандской зимы, скверные бытовые условия и явно недостаточное питание. За четыре года, прошедшие после окончания школы, у меня, похоже, ухудшилась память. Свою роль сыграли, вероятно, и перенесенные недавно сыпной тиф и туляремия. Короче говоря, самаркандский период остался в памяти как один из самых неприятных отрезков жизни.
Свободное копирование
