Театр в детстве представлялся мне бродячим, неоседлым... Театры старые-престарые, со щелями и протекающими крышами... Последний прощальный спектакль в летнем театре Нижегородской ярмарки игрался в теплых пальто.
Актеры и актрисы этого театра — нереальные, фантастические существа, после прощального спектакля поезд увозил их неведомо куда... Никогда не забыть мне актеров Двинского, Юрьева, Смурского, Мартини, Камионского, которые потрясали мое детское сердце, заставляли его так страдать, так сочувствовать героям и их благородному одиночеству.
Где вы, властители моих детских дум и восторгов?
Теперь я знаю, что такое провинциальный театр с его убийственным штампом, с его заурядной закулисной обыденностью и скукой, но очарование детства навсегда незабываемо.
Сегодня газеты вышли в черных, траурных рамках: в Ташкенте умерла Комиссаржевская.
Кто она такая, я не знаю. О ней пишут много и нежно. Сегодня везде помещены ее портреты, у нее огромные и очень выразительные глаза. Ее зовут Вера Федоровна. Я спрашиваю у папы:
— Папа, ты никогда не видел ее на сцене?
— Нет, — говорит папа, — к сожалению, не видел. Но Василий Пантелеймонович Далматов, с которым я часто встречался в Казани, рассказывал мне о ней очень много. Он говорил, что это была гениальная актриса.
— А отчего она умерла?
— Она покупала в Ташкенте на базаре какую-то вещь и заразилась какой-то болезнью.
И снова кругом становится страшно тихо, и за окнами медленно, очень медленно начинает кружиться снег.
Почему мне так невыносимо грустно, почему мама уехала в Варшаву и ничего не пишет, почему мне так сиротливо, сиротливо?
Я вырезаю портрет Веры Федоровны Комиссаржевской и ставлю его рядом с портретом Натальи Ильиничны Яхонтовой, моей мамы.
Ну вот, теперь у меня будет две мамы — одна для театра, а другая для жизни...
Театр! Театр!.. Нас десять человек. "11 марта, — гласит афиша, — в зале Дворянского собрания воспитанниками Дворянского института Александра II представлена будет "Бесприданница", пьеса в 4-х действиях А. Н. Островского. Билеты продаются в книжном магазине "Полиграф"". Я играю Паратова. Постановка моя. Вчера была репетиция всех четырех действий. Когда в последнем акте Карандышев убивает Ларису, за сценой играют на гитаре и поют "На последнюю пятерку...". И затихает песня где-то далеко, за Волгой... Лариса умирает... Светлая, лунная ночь...
Все мы, исполнители и те, кто смотрел, плакали, дрожали от слез. Вот она жизнь! Вот она радость! И за это нас хотели разделить, директор угрожал исключением, указывая на мои плохие успехи, — так я писал маме в Варшаву...
Но она не понимала меня и волновалась...
"Успокойся, пожалуйста, — отвечал я ей, — никаких спектаклей нет и не будет! Ну, допустим даже, что мы бы поставили хоть ту же чеховскую "Чайку", так ведь на условии дневных репетиций, по воскресеньям и праздникам... И сама же Джесси Эдуардовна советовала, кому какую роль играть!!!"
Ну, одним словом, я сказал: "пьес не будет, репетиций тоже не будет!"
Читатель не знает, кто такая Джесси Эдуардовна. Она была замечательна тем, что всем приходившим к ней говорила: Шекспиры жили напротив нас.
Это всегда так поражало гостя, что он долго не мог уйти: топтался в передней и выспрашивал подробности этой действительно поразительной детали в биографии Джесси Эдуардовны. Она была горбата и невероятно экономна. Но посылаемых мамой денег ей все равно едва хватало на чрезвычайно скромный английский стол. Довольно часто Джесси Эдуардовна читала Верочке, своей племяннице, Шекспира по-английски. За окном свистела вьюга, метель и точно так же засвистывал Шекспир у Джесси Эдуардовны. Мне потом все казалось, что Шекспир был капитаном какого-то брига и всю жизнь шатался по морям. Это впечатление сквозняка и свиста от чтения ее английских земляков сохранилось у маня надолго.
Мне не разрешалось зажигать лампу до шести часов вечера, и с четырех до шести я сидел в темноте в своей маленькой комнатке. У этой Джесси Эдуардовны я жил в пансионе, а проще говоря, "на хлебах". Я жил у нее на хлебах потому, что мой Дворянский институт находился в центральной части города, а дом, в котором мы жили, стоял на противоположном берегу реки.
У меня не было радостей в школе.
Я был одним из самых захудалых ее воспитанников; очень увлекался русской литературой, театром и ровным счетом ничего не понимал в математике, чем огорчал маму.
"Не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится, то идти в комнату хозяйки и работать при ее свечке", — так писал Гоголь об Акакии Акакиевиче.
Эта гоголевская свеча знакома мне с детства.
Когда я работал над ролью Акакия Акакиевича Башмачкина, мне очень помогла свеча из моего детства, которую Джесси Эдуардовна не разрешала мне зажигать раньше шести часов вечера.
"Не зажигать по вечерам свечи..." — было для меня тяжелым наказанием за совершенно неизвестные мне провинности.
Только много позднее, когда я сделал в своем "Петербурге" роль Акакия Акакиевича со свечой, я должным образом оценил доброту незабвенной Джесси Эдуардовны и по заслугам воздал ей мою благодарность.
Свободное копирование
