Моя двойная жизнь - 23

Но вот обед подошел к концу, мама велела мне подать кофе. Вместе с Маргаритой я достала чашки и пошла в гостиную.

Там уже находился господин К., нотариус из Гавра, я терпеть его не могла. Это он представлял семейство моего отца, который умер в Пизе при загадочных обстоятельствах, так и оставшихся невыясненными.

Моя детская неприязнь не обманула меня. Позже я узнала, что человек этот был злейшим врагом отца. Он был такой отвратительный, этот нотариус, такой мерзкий. Все его лицо ползло куда-то вверх. Можно было подумать, что его повесили на собственных волосах и он долго оставался в таком положении, отчего его глаза, рот, щеки и нос привыкли лезть на затылок. Казалось бы, при такой общей вздернутости лицу его полагалось бы выглядеть веселым. Так нет же, лицо у него было мрачным и совершенно гладким Рыжие волосы торчали, как стебли пырея, и на носу — очки с золотым ободком. О, что за гадкий человек! Воспоминание о нем преследовало меня как мучительный кошмар, он был злым гением моего отца и относился ко мне с ненавистью!

Бедная моя бабушка, которая после смерти отца никуда не выходила, оплакивая своего любимого и так рано умершего сына, бедная моя бабушка полностью доверяла этому человеку. Кроме всего прочего, он был душеприказчиком отца и по своему усмотрению распоряжался небольшим состоянием, оставленным мне горячо любимым папой. Я же должна была вступить во владение этим наследством только после замужества, а мама могла пользоваться доходами от него для моего воспитания.

Возле камина сидел мой дядя, Феликс Фор. Совсем утонув в кресле, господин Мейдье с неудовольствием то и дело поглядывал на свои часы. Это был старинный друг нашего семейства, который называл меня не иначе как «веретено», что выводило меня из себя. Он говорил мне «ты» и считал меня глупой. Когда я подала ему кофе, он с усмешкой сказал:

— Так, стало быть, это из-за тебя, веретено, побеспокоили добрых людей, у которых и без того дел хватает, а тут еще им приходится заниматься будущим этакой козявки… Другое дело, если бы речь шла о твоей сестре, сказано — сделано, и никаких затруднений.

И он провел своими негнущимися пальцами по волосам сестры — усевшись на пол, она заплетала бахрому на кресле, в котором он сидел.

После того как выпили кофе, убрали чашки и увели сестру, наступило тягостное молчание.

Герцог де Морни собрался было уходить, но мать удержала его:

— Останьтесь, нам нужен ваш совет.

Герцог сел рядом с моей тетей, с которой немного флиртовал.

Мама подошла к окну с пяльцами в руках. Ее красивый профиль был чист и ясен. Казалось, то, что должно было произойти, ее не касалось.

Отвратительный нотариус встал со своего места. Дядя прижал меня к себе. Крестный Режи, казалось, был заодно с господином Мейдье. Обоих отличало одинаковое упрямство и разъедающее душу мещанство. Оба любили вист и доброе вино. Оба считали меня до того худой, что смотреть было жалко.

Тут дверь тихонько отворилась, и на пороге появилось бледное создание, в котором все дышало поэзией, то была госпожа Герар, очаровательная брюнетка, «дама сверху», как называла ее Маргарита.

Мать подружилась с ней. Правда, в ее дружбе ощущалось снисходительное превосходство, но из любви ко мне госпожа Герар терпеливо сносила выпадавшие на ее долю мелкие обиды. Была она высокой и тонкой, как проволока, мягкость движений лишь подчеркивала ее серьезность. Жила она над нами и спустилась с непокрытой головой, в ситцевом пеньюаре с рисунком из тоненьких веточек каштанового цвета.

Господин Мейдье буркнул что-то невнятное. Омерзительный нотариус едва поклонился госпоже Герар. Зато герцог де Морни раскланялся весьма любезно: госпожа Герар была такой красивой! Крестный кивнул головой. Что ему до госпожи Герар! Тетя Розина взглянула на нее с некоторым пренебрежением. Мадемуазель де Брабанде с нежностью пожала ей руку: госпожа Герар так меня любила! Дядя Феликс Фор любезно придвинул ей стул, справившись о ее муже, ученом, вместе с которым дядя работал иногда над книгой «Жизнь Святого Людовика». Мама искоса взглянула на нее, но не подняла головы: госпожа Герар не питала слабости к моей сестре!

— Ну что ж, — начал крестный, — мы собрались здесь ради девочки, надо бы обсудить все.

Я задрожала и спряталась между «моей милочкой» (так я с детских лет называла госпожу Герар) и мадемуазель де Брабанде. Каждая из них взяла меня за руку, чтобы подбодрить.

— Да, — продолжал господин Мейдье, усмехнувшись, — говорят, ты хочешь стать монахиней?

— Вот как! — молвил герцог де Морни, вопросительно взглянув на тетю Розину.

Та с улыбкой приложила палец к губам. Мама со вздохом поднесла шерсть к самым глазам, пытаясь выбрать нужный оттенок.

— Чтобы уйти в монастырь, нужно быть богатой, а у тебя — ни гроша! — проворчал нотариус из Гавра.

— У меня есть папины деньги, — шепнула я на ухо мадемуазель де Брабанде, но гадкий человек услыхал мои слова.

— Отец оставил тебе деньги на приданое!

— Вот и прекрасно! Я стану христовой невестой!

В голосе моем прозвучала решимость, лицо стало красным. Второй раз в жизни у меня появились желание и воля добиться чего-то. Я перестала бояться. Мне это надоело.

Отпустив своих ласковых защитниц, я подошла к остальным:

— Хочу стать монахиней! Хочу, и все тут! Я знаю, что папа оставил мне деньги на приданое, но знаю и то, что монахини сочетаются браком со Спасителем. Мама сказала, что ей это все равно, значит, маме я не причиню огорчения. В монастыре меня любят больше, чем здесь!

Тогда дядя обнял меня и сказал:

— Дорогая моя, твоя вера — это, скорее всего, потребность любить…

— И быть любимой, — тихонько прошептала госпожа Герар.

Все посмотрели на маму, которая слегка пожала плечами. В их взглядах мне почудился упрек, и в сердце моем проснулось раскаяние. Я подошла к матери и, обняв ее шею руками, сказала:

— Ты ведь правда хочешь, чтобы я стала монахиней, тебя не огорчит это?

Мама погладила мои волосы, которыми очень гордилась, и медленно произнесла ласковым голосом:

— Конечно, огорчит! Ты ведь прекрасно знаешь, что после твоей сестры ты самое дорогое, что у меня есть на свете.

Чистый, тягучий голос мамы показался мне в этот момент похожим на светлый, звенящий, маленький ручеек, который сбегает с горы, увлекая за собой мелкие камешки, потом постепенно набухает от тающих снегов и сметает на своем пути целые уступы скал и деревья.

Услышав ее слова, я отпрянула назад и бросилась к собравшимся, сраженным моей странной причудой. Я подходила то к одному, то к другому, пытаясь объяснить причину такого решения. Я приводила доводы, которые никого не могли убедить. Я переходила от одного к другому, надеясь найти поддержку.

Наконец герцог де Морни, которому все это порядком наскучило, встал и сказал:

— Знаете, что нужно сделать?.. Нужно отдать ее в Консерваторию.

Затем, потрепав меня по щеке, поцеловал руку тетушке и, отвесив поклон мужчинам, молвил, склонившись к маминой руке:

— Из вас вышел бы плохой дипломат, однако последуйте моему совету, отдайте ее в Консерваторию.

И удалился.

Я с испугом глядела на всех, встревоженная этим советом — «Консерватория». Что это такое?

Я подошла к своей учительнице, мадемуазель де Брабанде: она поджала губы и казалась шокированной, как в те минуты, когда за столом крестный позволял себе отпускать несколько тяжеловесные шутки.

Дядя Феликс Фор сосредоточенно разглядывал паркет. Нотариус смотрел на всех довольно злобно. Тетя болтала без умолку. Господин Мейдье качал головой, повторяя нескончаемые «может, и хорошо», «кто знает?», «гм-гм»! Госпожа Герар, все такая же бледная и печальная, глядела на меня с бесконечной нежностью.

Что же это такое — Консерватория? Неведомое слово, брошенное вскользь, взбудоражило всех. Мнения у присутствующих, как мне показалось, были разные, но никто, пожалуй, не обрадовался.

И вдруг, посреди всеобщего стеснения, крестный громко произнес:

— Она слишком тощая, чтобы стать актрисой!..

— Я не хочу быть актрисой! — воскликнула я.

— Ты ведь не знаешь, что это такое! — вмешалась тетя.

— Нет, знаю, это Рашель!

— А ты знакома с Рашелью? — спросила, поднимаясь, мама.

— Да-да, я видела ее в монастыре, она приезжала однажды к маленькой Адель Сарони. Она осматривала монастырь, и ее усадили в саду, потому что она не могла дышать. Ее с трудом привели в чувство, она была очень бледной, такой бледной, что мне стало ее жалко; а сестра святая Апполина сказала мне, что она актриса и что работа ее убивает. Я не хочу быть актрисой! Не хочу!

Все это я выпалила на одном дыхании, недрогнувшим голосом, щеки у меня пылали. Я помнила, что говорили мне сестра святая Апполина и мать святая Софья; я не забыла, что, когда Рашель, вся бледная, уходила из сада, опираясь на руку какой-то дамы, маленькая девочка показала ей вслед язык.

Я не хотела, чтобы, когда я стану дамой, мне показывали язык. Я не хотела тысячу всяких неясных самой мне вещей, о которых тем не менее хранила воспоминание.

Крестный корчился от смеха. Дядя оставался серьезным. Остальные пустились в рассуждения. Тетя с живостью говорила о чем-то с мамой, которая выглядела усталой и озабоченной. Мадемуазель де Брабанде и госпожа Герар тихонько спорили.

А я думала об элегантном мужчине, который только что вышел. Я сердилась на него, потому что это он подал мысль о Консерватории. Слово это пугало меня. Он хотел, чтобы я стала актрисой, а сам исчез, и я не могла поговорить с ним. Он ушел, преспокойно улыбаясь, дружески приласкав меня на прощанье. Он ушел, ему было наплевать на эту маленькую худышку, чье будущее здесь обсуждалось. «Нужно отдать ее в Консерваторию!» Эта небрежно сказанная фраза разорвалась в моей жизни, словно бомба.

Ведь я была мечтательным ребенком, который еще сегодня утром отвергал принцев и королей; мои дрожащие руки перебирали этим утром четки несбыточных грез; всего несколько часов назад я ощущала, как бьется мое сердце, охваченное неведомым волнением; сегодня я поднялась с постели в ожидании великого события! И что же? Все рушилось под ударом одной фразы, тяжелой, как свинец, смертоносной, словно пушечное ядро: «Нужно отдать ее в Консерваторию!» Я предугадывала, что этой фразе суждено стать знаменательной вехой в моей жизни.

Собравшиеся здесь люди замерли, остановившись на перекрестке: «Нужно отдать ее в Консерваторию!»