1974
С удовольствием слушая на пластинке песни Лидии Руслановой, выучив их наизусть, я решила стать певицей и записалась в хор, на горе нашему учителю пения. Я орала на репетициях изо всех сил. Учитель умолял меня не петь, а только открывать рот, чтобы не мешать другим. Но я в возмущении пела ещё громче. Почему-то я решила, что у меня чудный голос. Выгнать он меня не мог (в кружки не принимали только неуспевающих учеников).
В гатчинской музыкальной школе намечался городской конкурс школьных хоров. Учитель чуть не рыдал: «Смагина, не приходи на конкурс! Или молчи там, пока другие поют!» Всё было напрасно.
Вот наш хор выстроился на сцене, я – в заднем ряду. Зал заполнен. Мы приготовились, и тут произошла минутная заминка. Учителя отозвали в сторону. Я выскочила на край сцены и завыла: «Со вьюном я хожу, с золотым я хожу, я не знаю, куда вьюн положить!»
Зал безмолвствовал. Учитель схватился за голову. Я поняла, что это – провал. Я довыла песню до конца в гробовой тишине. Меня не освистали - возможно, решили, что я – сумасшедшая, и не знали, как реагировать.
Оглядев слушателей внимательно-прощально, я покинула сцену.
На занятия хора я больше не ходила. Учитель был так счастлив, что поставил «5» в году и разрешил не приходить даже на уроки. Когда весь класс выводил под аккордеон: «У леса на опушке жила Зима в избушке», я отправлялась в библиотеку.
На следующей неделе девчонки позвали меня в фотокружок, и это занятие оказалось не менее интересным, чем пение.
Мой папа работал в другом ПМСе бригадиром. Брак с мамой они не регистрировали. Иногда папа приезжал к нам – то на день, то на месяц, а потом снова пропадал на несколько месяцев или целый год.
Папа любил путешествовать. Он объездил весь СССР. Где-то работал, где-то отдыхал.
Как-то он полгода работал на Байкале и написал в письме, что привезёт мне мешок кедровых орехов. Я ждала его очень-очень. Папа привёз одну кедровую шишку и книжку про Байкал.
На этот раз папа был в санатории в Паланге. Он написал, что привезёт мешок янтаря.
Я пошла в ювелирный магазин и долго смотрела на янтарные украшения.
Перед папиным приездом мне снился сон. Передо мной летали, кружились, сияли и переливались плавными изгибами солнечно-жёлтые полупрозрачные камни. Всё пространство наполнилось феерией тёплых и ярких огней. Я парила между ними, испытывая невообразимое счастье.
Весь день я боялась отойти от своего вагончика, потому что не знала, с какой стороны придёт папа.
Он приехал ночью, когда я уже еле держалась на ногах. Я с нетерпением ждала подарка. Папа достал полиэтиленовый пакет и высыпал на стол горку каких-то разнокалиберных мутных и щербатых камушков. «Вот, - сказал он, - это – янтарь! Бери, я сам для тебя собирал!»
Потом он рассказывал, как хорошо было в санатории. И как он занял вторые места в соревнованиях по бильярду и шахматам. А я потрясённо и непонимающе смотрела на подарок.
Прошли недели, и даже месяцы, прежде чем я поборола неприязнь к янтарю. Время от времени я высыпала камни из пакета и внимательно их разглядывала, стараясь не прикасаться к ним. Они начинали мне нравиться. У меня появились янтарики-любимчики, сколы которых напоминали пейзажи, а через некоторые я смотрела на свет – внутри них словно жили солнце и огонь.
Я читала и перечитывала книжку «Литовское золото», которую папа привёз мне вместе с янтарём, а когда ко мне приходили девчонки, показывала им волшебную смолу, рассказывала легенду о Юрате и Каститисе и не замечала, что янтаря становится всё меньше.
Как-то Ленка забыла платок, я побежала за ней и увидела, что «подруги» достают из карманов янтарь и похваляются, сколько камушков украли у меня в этот раз. Я почти не общалась с девочками в ПМСе, но после этого случая перестала водиться с ними вообще.
На школьном медосмотре врачи обнаружили у меня плоскостопие. Маму вызвали в медкабинет и дали направление к ортопеду. Поездка в Ленинград стала кошмаром. Перед гардеробом специализированной поликлиники стояли шкафы с образцами ортопедической обуви – безобразными коричневыми ботинками на шнуровке. Мы долго сидели в очереди, потом врач чем-то намазал мои ступни, обвёл следы на бумаге и выписал рецепт на изготовление стелек.
Переживающая за незапланированную трату мама купила стельки и вложила их в мои туфли. Стельки мешали, ноги болели, ступни горели огнём; в один прекрасный день я вынула стельки, сломала их и предъявила маме: «Вот, развалились!» Новую пару постигла та же участь. Следующая была потеряна. Больше стелек мне не покупали.
В соседней теплушке поселился невысокий симпатичный Коля, вышедший недавно из мест не столь отдалённых. По вечерам мы сидели на лесенках, в полуметре друг от друга. Коля что-то рассказывал. Глаза у него были грустные. Потом Коля подобрал где-то щенка, назвал его Жуликом и говорил больше с кабздошкой, чем со мной.
За несколько месяцев Коля превратился в мрачного пьяницу. Он всё реже сидел вечерами на лесенке, взгляд его стал пустым и тёмным.
Как-то в стену постучали. Я вышла. Коля, трезвый, с маленьким чемоданчиком в руке, сказал: «Жулика-дурака поезд сбил. Я его закопал. Ухожу. Береги себя». Повернулся и ушёл.
На ноябрьские праздники два упившихся мужика, распевая песни, одарили своей любовью несчастную козу, притащенную на насыпь из чьего-то хлева. Натешившись, они завалились спать на месте преступления. Новость облетела вагоны, над придурками хохотали все, от мала до велика. Чтобы не возникло проблем с милицией, они как-то договорились с хозяевами и свалили в неизвестном направлении.
Зимой я влюбилась в Мишку. Наверное, так всегда бывает – в один прекрасный день видишь кого-то как в первый раз. Мишка редко появлялся в нашей компании. Он был старше, он был из «начальских». Я не знала, как к нему подойти.
Мне иногда покупали апельсины. Их разрешалось есть в день по штуке. Апельсины выкладывались под кровать. Кровать стояла на чурбаках. В вагоне большее время года было невыносимо холодно, тепло просачивалось сквозь доски, как только потухала печка. Поэтому железная кровать была поднята на максимальную высоту. Ещё мама сшила из брезента «перину». В огромный зелёный мешок она набила перья из распоротых подушек. Взбивать этот мешок было тяжело, зато спалось как в раю.
Под кроватью я могла сидеть, не нагибаясь. Апельсины я не любила с тех пор, как мне вырезали аппендикс. Но мама об этом не догадывалась. Мне нравилось смотреть на большие, пахнущие праздником оранжевые шары, держать их в ладонях, жонглировать, складывать из них пирамиды.
Я решила, что буду дарить Мишке апельсины. И красиво, и не жалко.
По утрам, до света, я вылезала из-под Мишкиного вагона и клала на верхнюю ступеньку апельсин, а потом отползала подальше, чтоб меня никто не заметил. Через неделю я решила, что пора бы с Мишкой заговорить.
Я подождала его за ПМСом и пошла в школу рядом с ним. За платформой я достала апельсин из ранца и протянула Мишке. Здесь путь в школу раздваивался. Можно было дойти по шоссе, к парадному входу, можно было пройти через парк, к чёрному. Мишка взял апельсин и сказал: «А, это ты».
Мы продолжали идти рядом.
Мишка стал что-то говорить, а я ликовала, особо его не слушая. Он остался рядом со мной! Он не пошёл другой дорогой! Он говорит со мной! Сейчас это все увидят! (Он был симпатичным, и многие девочки шептались о нём на переменках).
Но путь был неблизким, и я прислушалась к словам мальчика. Он говорил: «Чем ты вообще занимаешься? Я тебя совсем не вижу. Вот девчонки приходят к нам в сараи, я их всех знаю. А тебя видел несколько раз, хоть мы живём рядом. Почему ты не приходишь с девчонками к нам? Мы там…»
И он стал мне рассказывать, чем развлекаются подростки в сараях. Я всё это сто раз слышала - пацаны рассказывали, смакуя подробности и не смущаясь меня - я же была своим парнем… Я «отключалась» от этих разговоров, как от радио, ничего в них не понимая и понимать не желая.
Про Мишку я сразу забыла. Скоро у него был день рожденья. Меня тоже пригласили. Я принесла подарок, потопталась в дверях и ушла.
Никто из понравившихся мне мальчиков не оправдывал моих надежд.
В вагоне-клубе часто шли интересные фильмы. Ещё мама мне давала раз в неделю мелочи, и я ходила в кинотеатр, если таковой имелся на месте стоянки.
После просмотра фильма об индейцах я влюбилась в Гойко Митича.
Из клуба и кинотеатров я теперь не вылезала, заодно перечитала Фенимора Купера. Как ни странно, но, тихо млея от Митича, я идентифицировала себя с Натаниэлем Бампо, бесстрашным Зверобоем, и даже потребовала, чтобы друзья звали меня только «Натаниэль» или «Нат». В женских ролях я себя не представляла.
То есть, я не представляла себя в роли женщины рядом с мужчиной, не смотря на кино и книги, где все герои любили друг друга и преодолевали тысячи препятствий ради грядущего счастья. Я понимала, что когда-нибудь у меня будут дети. Я ломала голову над вопросом: какое у них будет отчество: Натаниэлевичи или Натановичи? О том, что у детей должен быть отец, отчество которого они унаследуют, я не задумывалась.
Толпу ПМСовских собрали и повезли на автобусную экскурсию по Дороге жизни.
Я плохо переношу автобусы. Чуть жива, выбралась на набережную в Ленинграде, где нас кормили в плавучем ресторане «Парус».
Рабочие и дети весело ели. Я есть не могла, рассматривала всё подряд. Официанты выстроились перед нашей оравой и смотрели с презрением, не стесняясь, обсуждая экскурсантов.
Мне стало стыдно. За себя, за рабочих, за официантов. Я ушла в автобус.
Я каталась на велосипеде в лесопарке. Из-за кустов вышла ватага наших парней, тех, что старше. Они окружили меня. Кто-то сказал: «Её надо изнасиловать». Я не понимала, что происходит. Что такое изнасиловать, я не знала, но в самом слове чувствовалась агрессия.
Один подошёл сзади, заломил мне руки и сказал: «Вот так». Я оглядела всех и сообщила: «Убью, суки!»
Парни погудели, покурили, потом сделали вывод: «Да ну её на хер!» и ушли.
Я села на велик и, проехав пару раз по дороге, вернулась в вагоны.
ПМС был похож на растревоженный улей. Народ что-то обсуждал, собравшись у «доски объявлений», которую заменяла стенка одного из вагонов в расцепленном проходе. Там вывесили списки на получение жилья: несколько десятков счастливчиков получали квартиры или комнаты.
Мама говорила как-то, что нам должны дать квартиру, т. к. её стаж работы на железной дороге превышал 20 лет.
Я подошла к спискам. Нам давали комнату. Я решила, что это – ошибка и перечитывала список бесконечно. Народ уже напился, меня толкали. Появившаяся откуда-то мама увела меня домой. Что-то не укладывалось в моей голове. Я плакала и плакала.
На другой день мы дрались с мальчишками. Вернее, это были уже не мальчишки, а парни лет 13-17, на взросление которых, как и на своё, я не обращала внимания.
Когда дрались между собой, было хуже всего. В такой драке – каждый сам за себя, потом никто не пожалеет, и обижаться нельзя.
Тот самый Сашка, что спас меня когда-то, теперь избил так, что я ползла домой за вагонами, моля бога, чтоб никто не увидел, что не могу идти. Одно хорошо – в лицо мы друг друга никогда не били. Вечером маме я соврала, что болит живот. Впрочем, живот болел по-настоящему. Я пролежала несколько дней и всё боялась, что умру и тогда мама узнает, что я снова дралась.
Ночью мне приснилось, что меня изнасиловали трое парней. Не само действие, а осознание чего-то страшного, за что надо отомстить. Одного я зарезала и закопала под насыпью за своим вагоном. Второго я застрелила, и он упал с моста. Третий сбежал.
Через несколько дней мы переехали в комнату.
Свободное копирование
