Заметки до востребования - 211

Опубликовано 11 марта 2018 года. Отрывок 211

 Мне было лет восемь. Услышав, что детей будут выращивать пробирке, я пошел в ванную комнату и взялся за дело. Вся моя химическая лаборатория состояла из четырёх пробирок, одной колбы и причудливой стекляшки неизвестного назначения. Умом я чувствовал, что этого может оказаться недостаточно, но сердце гнало вперед, оно очень хотело братика, а еще лучше - двух, я найду, чем их кормить.

 Разложив свои химические стёкла на поперечной доске, лежащей через ванну, я подумал и принес из шкафа свой микроскоп, которым увлечённо пользовался уже второй год. Приладив его на конце доски, задумался, с чего начать. Я сел и растопырил глаза. Они всю жизнь у меня растопыриваются нечаянно и смотрят в разные стороны, когда я сильно задумываюсь. Кроме того, так лучше видно то, что представляешь внутри себя.

 Ближайшим маленьким животным были рыбки в аквариуме. Они назывались гуппи. Обдумав этот вариант, я отбросил его: спросить у рыбки, хочет ли она стать человеческим детёнышем, невозможно. То есть спросить-то можно, но ответа не дождёшься или не поймешь, что тебе ответили. Вдруг же она не хочет? Увлеченно я обсудил сам с собой помещение в пробирку почки с дерева, но пришел к предположению, что из неё в пробирке вырастет дерево или, в лучшем случае, ветка тополя.

 Потом перед внутренними глазами появились червяки, которых я накопал прошлым летом перед рыбалкой. Потом морской конёк, живший в моей коллекции в засушенном виде. У червяков плохо с ручками-ножками, а конёк будет отмокать слишком долго, а мне хотелось чтобы всё произошло сейчас.

 Тут я вспомнил что-то про живые клетки и аккомодировал свое зрение на микроскопе. Следующим шагом был поиск живой клетки. Я тут же нашел её в цветочном горшке, где рос алоэ (из его листьев, мёда и какао маме делали смесь, чтобы она поправилась). Отщипнув кусочек листа, я устремился с ним к микроскопу и вставил обнадёженный глаз в окуляр. Там было тихо и темно, я поискал маленьким предметным стеклышком лучик отражения от электрической лампочки и увидел, как мне показалось, несметное количество клеток, сверкающих всеми цветами радуги.

 Клеток у меня теперь было полно, я снова растопырил глаза и стал соображать - сколько клеток надо для человеческого зародыша, чтобы у него ни в чём не оказалось нужды - ни в ручках, ни в ножках, не говоря уж о голове. Я уже видел, как он подрастает в пробирке, как мы разбиваем её, будто куриное яйцо, и как я бережно несу его в кроватку, еще очень великую для него.

 Белок куриного яйца, промелькнувший перед внутренним взором, показался годным для питания моего человеческого птенца, пока он живет в стекле, но я не отважился попросить маму-бабушку Татьяну Андреевну разбивать яйцо по такому ничтожному поводу, как мой живой каприз в пробирке. После некоторого размышления я предположил, что человечка можно будет выкармливать молоком, оно стоило 30 копеек, а десяток яиц - 70.

 Насмотревшись еще раз на живые клетки алоэ под дулом микроскопа, я вдруг заметил, что клетки продолжают двигаться у меня в глазах тогда, когда я оторвался от окуляра и поднял голову. Поморгав и прищурившись, я понял, что двигающиеся клетки расположены у меня на глазу, и сердце моё упало на коричневый кафель пола в ванной комнате.

 Полагая, что мои клетки уж точно живые, я взял кривые маникюрные ножницы и, зажмурившись, оттяпал совсем маленький кусочек указательного пальца левой руки. "А что, если он сразу захочет есть?" - подумал я и, оставив свой зародыш лежать на доске, устремился в кухню и вернулся оттуда с бутылкой молока. Если бутылку не разбить и вернуть обратно в молочный магазин, то за две пустые дадут одну полную.

 Маникюрные ножницы напоминали своим блестящим видом серьезный медицинский инструмент, и я сгреб ими свой маленький кусочек пальца в горловину пробирки, полагая, что туда же надо как можно скорее отправить каплю молока. Молока нашлось слишком много - малыш столько не выпьет, пришлось отливать лишнее в раковину, расположенную тут же. Слить молоко надо было осторожно, не слив вместе с ним драгоценный теперь и, наверное, оживающий человеческий зародыш. Это получилось, я выдохнул, покосился на слишком широкое горло молочной бутылки и решил, что на следующее кормление попрошу пипетку. Никто не будет спрашивать зачем мне пипетка, если надо - вот, возьми. Аккуратно положив пробирку на бок, поскольку штатива у меня не было, я отправился мазать йодом свой героический палец, который явно пожертвовал своим благополучием ради продолжения жизни. На обратном пути я захватил с собой в ванную несколько крупинок сахарного песка - чтобы молоко для малыша было сладким.

 На ночь я пристроил малыша на батарее парового отопления, под подоконником, где уже почти темно. Я залез под одеяло и размечтался - как мы весело будем путешествовать по морю через бури, шторма и солнечные блики волн на подводных камнях. Потом я подумал, что ночью в комнате может стать холодно и стянул с себя одеяло до колен: если станет холодно - я проснусь, заберу к себе малыша и отогрею его под одеялом. Батареи уже не грелись, во дворах и на улицах появлялась первая весенняя зелень. Потом я заснул.

 Утром я увидел, что мама-бабушка хлопочет возле мамы. Ночью маму опять атаковала смерть, но мамина мама, моя мама-бабушка опять отогнала её. Так продолжалось много лет по несколько раз в неделю - другого времени я не помнил, мама заболела когда мне было два месяца. Когда она носила меня в животе и рожала, всем было нечего есть, и она очень ослабла, а я родился без кожи на пальцах рук - в маме не хватило еды на мою кожу. Её подруги по волейбольной команде уговорили её придти на очень важный матч, и она, слабенькая, пошла - её подачи были грозой для соперника. Перед самым концом матча мама выпрыгнула вверх у сетки, чтобы сделать блок, а когда приземлялась, отразив удар, сама получила удар головой в бок от своей же подруги, прыгнувшей вверх повторить блок.

 Маму лечили несколько месяцев от простуды, но потом оказалось, что это не простуда, а абсцесс лёгкого, который можно лечить только изобретенным в далекой стране пенициллином; его трудно достать и он дорого стоит.

 Меня сначала выкармливали крошками от печенья и сухарей, разведенными в воде. Маме-бабушке давали вытряхивать пустые коробки в булочной-кондитерской, и мне там вполне набиралось что поесть. Вероника, младшая сестра моей мамы, училась тогда в техникуме и получала стипендию, которой ей хватало на ватман, тушь и рейсфедеры, а основу бюджета тянул на себе дедушка Миша, работавший на заводе в Малаховке.

 Мама в первые два года болезни могла разговаривать, садиться на кровати и даже пересаживаться на стул, но потом уже не могла. Она проживет еще почти два года, а перед смертью взглядом посадит меня к себе на кровать и скажет тихо-тихо:

 - Юрик, отпусти меня. Мне там будет хорошо. Не держи меня.

 - Нет, - скажу я и возьму её за руку. - Ты поправишься.

 Она немножко улыбнется и прикроет глаза. Я залезу под стол, на котором тяжелая скатерть свисает до пола, и буду просить кого-то, чтобы меня вместо мамы взяли в другой мир, а её оставили.

 ...Переложив заветную пробирку в глубину стенного книжного шкафа, я побежал в школу, но на уроках был невнимателен - думал про своего Малыша. Капнуть молока я ему успел, но хватит ли ему этих капель на весь мой школьный день? И вообще, я - здесь, он - там, успею я придти к нему на помощь если она вдруг понадобится?

 Потом меня одолел страх: а вдруг там развивается не человек?

 - Теперь все рисуем бабочку, - сказала учительница рисования, но я испугался рисовать насекомое - вдруг это повлияет на развитие моего Малыша? Поэтому я нарисовал нечто сомнительное, похожее на человечка, но с крыльями бабочки.

 - Смотрите, дети, - показывая мой рисунок классу, сказала учительница. - Я дала вам задание нарисовать бабочку, а Юра нарисовал человека с крыльями. Вы видели когда-нибудь человека с крыльями?

 - Не-ет, - загудел класс. Мне было всё равно, главное, что я не причинил вреда Малышу даже мыслью. Я понял, что Малыш происходит из человека, значит будет, скорее всего, человеком. Это успокоило меня настолько, что ни гнев учительницы, ни реакция класса меня уже не интересовали.

 Не стерпев собственного молчания, я на последнем четвертом уроке наклонился к соседу по парте и лучшему другу Лёшке Воронину и сообщил ему:

 - У меня, кажется, будет ребенок.

 Лешка не дрогнув склонил голову на бок и стал смотреть на меня взглядом своего соседа по бараку - Юрия Никулина. Это был клоунский печальный взгляд, выражающий безысходную озабоченность. Лёшка подумал немного и сказал:

 - Сегодня дядя Юра рано придет. А у тебя температура.

 - У меня? - удивился я.

 - Здесь школа для мальчиков, - назидательно сказал Лешка. - Здесь ни у кого ребенка не будет.

 Потом он смягчился и посоветовал с участием:

 - Сходи к медсестре.

 Лешка, как человек из барака, знал жизнь лучше меня, но про температуру он ошибся. Мы вышли из школы и разошлись по своим дорогам.

 Дядя Юра придет в барак, там живет его мама, это хорошо, это я никогда не пропускал, но я сам теперь дядя Юра для своего Малыша, который ждёт меня в пробирке. Я затревожился сильнее, но улицы переходил правильно, - такой уговор.

 Пробирка была на месте. Капли молока в ней превратились в мелкие хлопья серо-желтого цвета. Малыш лежал среди них на самом дне. Мне показалось, что он немного подрос, но ни ручек, ни ножек у него еще не было.

 Вернувшись из школы, я всегда бегом садился за пианино, чтобы утолить тоску по клавишам, накопившуюся в школе. Не выпуская из рук пробирку, я сел за пианино, открыл крышку, откинул подставку для нот и осторожно водрузил на нее пробирку, чтобы освободить руки. На этой подставке всегда оказывалось то, что могло обременить руки во время игры, - книга, игрушка, недоеденный кусок хлеба. Всё, кроме нот, я не знал их.

 Занеся руки над клавишами и глядя на пробирку, я вдруг с каким-то восторженным ужасом понял, что Малыш будет слышать меня. От этого мурашки побежали по всем клеткам моего тела, но я тут же сообразил, что именно руками, именно на клавишах я могу сейчас рассказать ему про весь бесконечный праздник этого мира, позвать его сделаться человеком и родиться на свет.

 Игралось мне всегда легко, я мог сыграть себе всё, - воспоминание о запахе позавчерашнего борща, страх кролика перед удавом или любовь к еще не встреченному прекрасному. За окном гудели машины, тогда еще никто не запрещал им это делать, и я начал с этих гудков, заплёлся в них своими нотками и будто пытался выпутаться. Тут же сознательное намерение превратилось во внутреннее желание, в потребность играть Малышу, это превращение, как всегда, дало внутреннюю свободу и сняло любой страх ошибки. Я отправился дальше по клавиатуре обеими руками, поставил правую ногу на педаль "форте" и подпер её под пятку пальцами левой, иначе она не доставала до педали, чтобы на неё жать, когда надо. Привычно слившись с инструментом в одно целое, я вдруг заметил, что мир, который я хочу представить Малышу и сам Малыш равновелики. Это вызвало во мне дополнительный восторг и сверхурочную нежность, и мы полетели. Мы стали пари́ть с Малышом так, что всякие мелочи жизни не доставали нам даже до ватерлинии. Стаи чаек поднялись выше нас и растаяли, просветлив небо. Мир состоял из образов и линий, линии были бесконечны, они терялись за горизонтом времени, образуя новые образы и смыслы. Соединив, наконец, в одно целое себя, Малыша и весь мир, я почувствовал громадное облегчение, оно называлось "Мы", а когда есть Мы, ничего не надо бояться. Только расти. Ты свободен.

 Помню, что бабушка открыла дверь в комнату, где лежала мама. Она любила слушать как я играю.

 (2018)

  (с) Юрий Устинов