Заметки до востребования - 51

 Опубликовано 13 сентября 2017 года. Отрывок 51

 - В этой были-небыли были мы и не были, - бормочет Дунай, колдуя над углями костра.

 - Рисуешь? - спрашиваю я.

 - Словами...

 - Это первая строчка?

 - Не знаю, - вздыхает Дунай. - Даже не знаю, откуда.

 - Прочитал где-то?

 - Нет.

 Костер зачищен, в нём больше нет золы, только угли. Золу уносят в слонопотамку и пересыпают ею всякий мусор и объедки.

 - Чистюля! - говорю я благодарно.

 - Мама велела, - улыбается Дунай.

 - А мама любит стихи? - не слезаю я с Дуна́евской строчки.

 - Да. Ахматову, Цветаеву, Пастернака... И этого... Как там... Мендель...

 - Мандельштама?

 - Во! Да.

 Дунай выкладывает в чистом кострище сухие прутья, потом сооружает накат из ровных дровеняк. Всё это загорится к вечернему костру, всегда ровному, спокойному, бездымному.

 - У вас дома книг, наверное, много, - говорю я.

 - Да нет. Нормально.

 - У тебя своя полка?

 - Две.

 - Славно. Ты аудиокниги слушаешь?

 - Ну... редко. Некоторые интересно. А другие лучше в обычной книге.

 - А самая любимая книга у тебя есть?

 - Они меняются. Есть одна, а потом уже другая.

 - А сейчас какая?

 - Про Винни-Пуха. А перед ней был Джек Лондон.

 - А сам тоже пишешь?

 Дунай старательно подравнивает накат и говорит:

 - Бывает.

 - И у меня бывает, - вздыхаю я.

 Теперь мы с Дунаем - писатели. Такие же как Джек Лондон или Алан Милн.

 - Чаю завесить? - спрашивает Дунай.

 - Давай маленький завесим, - соглашаюсь я. Нас сейчас на лагере три человека. Большой некому пить. Дунай пошел зачерпнуть воды, я сообразил, что у меня есть два пакетика чая, но в лесу пакетики пить невкусно. Сунул руку под палаточный настил и достал заварку из разведфонда.

 - Юр! - позвал Дунай, завешивая котелок.

 - Я.

 - А у диких кабанов клыки загнутые?

 - В субботу целое стадо сквозь нас прошло, ты не заметил какие там клыки?

 - Неа. Я на спины им смотрел.

 - Ты имеешь в виду - как у вепря на картинке?

 - Да.

 - Нет, так не загнуты.

 Дунай смеётся.

 - Что? - говорю я и начинаю улыбаться.

 - Я их испугался. Сначала показалось, что из леса на нас какой-то трактор прет, или бульдозер, они так топали... А потом этот страх перешел на них.

 - Мы же пошумели, постучали по канам, они и ушли.

 - На людей не нападают?

 - Раненый может напасть.

 - А целый?

 - Вряд ли. Очень редко. Они понимают, что здесь тоже стая и что она будет защищаться.

 - Будет, - уверенно говорит Дунай.

 - Чинилка спит? - спрашиваю я.

 - Нет. Он пасёт божью коровку.

 Чинилка всё чинит и сильно заикается. Он детдомовский, застенчивый, молчаливый. Любую поломку чего угодно он изучает и либо говорит:

 - Я п...починю.

 Либо, вздохнув, отходит в сторону. Нет случая, чтобы он обещал и не починил. Не может - не обещает. Ранние подъемы в дежурство даются ему плохо, он очень долго приходит в себя и только к полудню обретает свою обычную подвижность.

 - Спроси, - прошу я Дуная, - будет ли он чаёк.

 Возвращаются вместе, я спрашиваю:

 - Ты чинил божью коровку?

 Чинилка несколько секунд соображает, потом отрицательно мотает головой.

 - А ты людей можешь чинить? - не отвязываюсь я. Чинилка опять думает и уверенно кивает головой - "да". Мне становится совсем интересно, Дунай разливает чай. Чай душистый, такой бывает только на родниковой или верхней воде ручья, недавно вышедшей из-под земли. Мы сидим втроём в уголке кострового круга и размешиваем сахар большими столовыми ложками.

 - Мне очень интересно было бы узнать, как ты чинишь людей, - говорю я Чинилке.

 - Н...нез...наю, - говорит он. Эт-то как-то с...само.

 Чинилка редко моргает, у него малоподвижное лицо и сдержанные, лаконичные движения.

 - Женя, - спрашиваю я у него. - Ты людей чинишь или лечишь? Чинилка растерялся, он пьет чай и думает. Мы с Дунаем играем в "хоккей" двумя прутиками - гоняем камешек.

 - Третий, ответь пятому, - просит динамик громкой связи. Встаю, делаю три шага к телефону.

 - Третий слушает.

 - Нам Базовый не отвечает. Он был у вас на связи?

 - Пятьдесят минут назад, - говорю я, глянув на часы, - у них было всё штатно.

 - Зовём уже минут пятнадцать.

 - Крутить пробовали?

 Если раскрутить ручку звонка - все телефоны на Тропе зазвенят.

 - Покрутите.

 Урчит ручная динамка, посылает на линию свои триста вольт, рычит в динамике громкой связи. Базовый не отвечает.

 - Теперь я покручу, - говорю я.

 Сначала плавно, и тут же - со всей силы раскручиваю ручку звонка. Она идет легко, слишком легко. Это обрыв. При замыкании ручка идет туго.

 - Обрыв, - говорю я.

 - У вас связисты есть? - спрашивает верхний.

 - Нет, - говорю. - Все в комбайне на тропе, нас на лагере трое, я и дежурные.

 Секунды четыре молчим, соображаем. Комбайн - это вооруженная множеством инструментов гусеница из людей. Она идет медленно по трассировке, за ней остаётся готовая тропа. Идти в комбайне хотят все. До комбайна от нас минут двенадцать хода. До лагеря, с которым я говорю - час десять, до Базового - столько же.

 - Мы отправим связистов, - говорю я. - Снимем с комбайна.

 - Хорошо, - отвечают мне. - Мы - на громкой.

 - У вас что-нибудь срочное к Базовому?

 - У нас гречка кончилась, на вечер уже нету.

 - А рис?

 - Рис есть, но он был утром и в обед.

 - А с чем хотите гречку? - спрашиваю я.

 - С килькой.

 Килька в томате - наша выручалочка. Самые дешевые, но, всё-таки, - консервы.

 - Остаюсь на громкой, - говорю я.

 - СК.

 - СК.

 Я возвращаюсь к дежурным, они всё слышали, ждут что я скажу.

 - Надо снять с комбайна пару человек на восстановление связи. Возьмите "фанерку", перекус из разведфонда и малую аптечку. Двоих сильно желающих отправите на обрыв, сами вернетесь сюда. Контрольное время закончится через сорок минут.

 Чинилка, будто кнопкой запущенный, ринулся к блоку связи, Дунай, чуть танцуя, - в грузовую палатку за рюкзачком. Вернулись почти одновременно. У Чинилки в руках - "фанерка", самодельный лёгкий раскладной телефон для поиска повреждений на линии.

 - Я, в-вот, если л...люблю, то могу, - говорит Чинилка.

 - Что? - не понял я.

 - Н-ну вот... Людей это...

 - Ремонтировать? - догадываюсь я.

 - Мгм.

 - А ты многих любишь? - раскатываю я тему.

 - Н-никого, - говорит Чинилка, смотрит прямо в глаза и не моргает. Лицо его ничего не выражает. Он стоит почти на цыпочках, готовый взлететь, но вдруг оседает на пятки, сгибает колено, возле которого болтается "фанерка" и добавляет:

 - Н-ну, к-кроме н-наших.

 Дунай с облегчением вздыхает. Через месяц, сидя у костра на вечернем разборе, когда Дунай будет в городе в продуктовой ходке, а разбор - с вводным заданием продолжить фразу: "я хотел бы иметь...".

 - Т-такого брата, как Д-дунай. - скажет Чинилка.

 - А у тебя уже есть братья или сестры, - спросят у него из круга.

 - Н-нет. В т-том м-месяце мы п-пошли и я разб-бил к-колено. И он м-меня нёс.

 - Ты плакал? - спросила девочка из круга.

 - Н-нет. Он же м-меня нёс.

 К концу лета Чинилка научился улыбаться, но ни с кем близко не подружился, ни к кому не привязался. Отношение к Дунаю у него было почтительным, музейным, и никак не выражалось в повседневной жизни. На следующее лето весь Чинилкин детдом скопом отправили в летний лагерь, и мы больше никогда не видели Чинилку. Его маленькая мастерская, устроенная в гигантских корнях старого дерева, долго хранила свой прежний вид, а мы, вспоминая Чинилку, вздыхали - как о потере. Что-то очень важное и большое не успело раскрыться в нём. Прощаясь, он сказал мне: "Н-ну... Я уже м-мало стал з-заикаться". И улыбнулся, и часто-часто заморгал глазами.

 (2015-2017)

  (с) Юрий Устинов