1971
На каждой стоянке в сторонке от составов сколачивался туалет типа «сортир». Зимой зрелище общественной уборной довело бы до экстаза любого копрофага: когда яма заполнялась, из неё вырастали горы дерьма, потом такие же горы возникали посреди пола, потом в туалет войти было просто невозможно.
Из мужской половины откровенно зияли «глазки» от выбитых сучков. Впрочем, «глазки» располагались по периметру всего сортира.
Поход в туалет походил на разведку боем. Я шла обычно позади вагонов, пригнувшись, чтобы никто не увидел. На месте долго оглядывалась и выжидала. Мне требовалось одиночество. Через несколько минут становилось ясно, можно ли метнуться к заветной двери.
Иногда мальчишки подкарауливали за туалетом и, стоило как-то устроиться, начинали колотить в стены и гоготать.
Раз я подумала, что мне повезло: ни по дороге, ни у туалета я никого не заметила. Пристроилась над дырой в полу, подняла голову – надо мной висела дохлая змея. Убирать змею не стала – даже дохлую боюсь. Вышла из будки, а тут и мальчишки из кустов выскочили: «Почему ты не кричала? Мы-то ждали, что ты без штанов выскочишь!» Я игнорировала вопрос, сказала: «В лесу старая землянка, и какая-то могила рядом».
Посередине почти круглой поляны виднелась осыпавшаяся землянка. Парни постарше стали её подстраивать: принесли топор, лопату, рубили берёзки на потолок, закрывали крышу дёрном. Младшие приводили в порядок могилу. Вдруг из леса вышла бабка и говорит: «А вы знаете, что тут немецкий солдат похоронен?» Мы растерялись. Немецкий солдат – фашист или человек? Ни до чего не додумавшись, сделали крест из берёзовых ветвей и воткнули над холмиком, так же, как втыкали кресты над могилками собак и кошек.
Землянка стала нашим секретом на несколько месяцев. К могиле мы не подходили.
Зимние развлечения были небогаты. Одним их них являлось спрыгивание с поездов. Кто ездит на электричке через Гатчину в сторону Луги, проезжает на 46-м километре под мостом. По этому мосту со стороны Гатчины Товарной идут тяжело гружёные составы. Когда они поднимаются на насыпь, поезд едет тихо-тихо, еле волочась. Мы поджидали такие поезда в начале подъёма, перед насыпью, и висли на подножках или сцепках. Надо было проехать до верха, спрыгнуть и покатиться вниз по снегу. Круче всего считалось спрыгнуть перед самым мостом.
Машинисты уже знали, что мы можем «напасть» на поезд. Они старались ехать быстрее, чтобы нам было несподручно прицепиться, сигналили и матерились в бессильном отчаяньи.
Новенький мальчишка, недавно появившийся с родителями в ПМСе, увязался с нами, не умея цепляться к вагонам. Его задело и потянуло за составом. Одежда порвалась, он скатился под насыпь, весь в крови. Жив остался, отделавшись несколькими переломами. Выздоровев, с нами не водился.
С этой же горы мы катались на санках. Но насыпь очень крутая, к тому же – в форме латинской «V», с другой стороны - другая насыпь, пониже. Спуск большого удовольствия не доставлял, санки всё время втыкались носами в сугробы.
И вот мне купили «летающую тарелку» - похожую на большой щит, с ручками по бокам. Вечером я вышла к мальчишкам со своим новым средством передвижения. Надо мной смеялись до тех пор, пока я не съехала раз-другой. «Тарелка» не только не зарывалась в снег, но и вылетала на меньшую насыпь, откуда повторно съезжала вниз.
Необычные санки так понравились мальчишкам, что они решили их тотчас отобрать. Завязалась драка. Если бы у меня попросили покататься, я бы с радостью дала проехать всем, кто пожелает. Но меня ставили перед фактом, что я должна отдать санки по первому требованию. Ужасно обидно было то, что против меня выступал и друг Сашка.
Изгнанная за неподчинение, я стала кататься в парке, с местными детьми.
Мириться с Сашкой я не собиралась. Всё бы ничего, но перед 23 февраля в классе распределяли поздравления для мальчиков. И мне по жребию выпало поздравлять Сашку. Вот это была задачка! С подарком в руках я бродила за Сашкиным вагоном, представляя, как он будет злорадствовать, когда я постучусь. И тут у меня созрел коварный план.
Я налепила снежков и сложила их под окном кухни. Затем быстро обежала вагон, положила подарок под дверь и вернулась на исходную позицию.
Мои крики и смех вынудили друга открыть окно. Он смотрел подозрительно и недовольно. Улыбаясь изо всех сил, я сказала: «У тебя на крыльце – подарок! Иди, возьми, только окно не закрывай, скажешь: понравился или нет».
Сашкина голова исчезла. А уже через полсекунды я с пулемётной скоростью обстреливала раскрытое окно кухни. Снежки лавиной сыпались внутрь, холодная белая пыль запорошила мне волосы. Из кухни доносились вопли обманутого мальчишки. Справившись с делом, я удрала к себе и заперлась, решив, что не открою никому и ни за что. Враг коварен. Надо быть бдительной.
Утром, когда я шла в школу, из-за угла вынырнул Сашка и сказал: «Здорово ты придумала! А снег растаял, я кухню вымыл, меня ещё мама похвалила. И за подарок спасибо. Давай мириться!» Я радостно кивнула и сунула ему свой портфель. Довольные, мы потопали в школу.
Идти было далеко, километра четыре, а если постараться, то и шесть. «Расскажи, что ты ещё читала!» – попросил Сашка, и я поведала ему об отважных революционерах. Как они боролись, скрывались от полиции, сбегали из ссылок и, конечно же, всегда побеждали. Сашка даже остановился, заслушавшись. «А знаешь, - сказал он, - я тут нашёл замечательную свалку, от фабрики игрушек. Там можно собрать из деталей пистолеты и автоматы. Пойдём после уроков? Я тебе покажу!»
Свалка была потрясающей по величине и богатству. Сначала сторож, завидя нас, стал ругаться. Но мы сказали, что мы – ПМСовские и хотим найти игрушек. Тогда он показал нам, где самый «свежий» брак. Там были заводные петушки и курочки, лягушки, весы, пистолеты и автоматы, как обещал Сашка. Мы набрали целые мешки из-под сменной обуви. Сторож разрешил нам приходить в любое время. Игрушки мы раздали вагонной малышне, а на свалку ещё не раз лазили тайком – так было интересней.
В пятницу в клубе крутили фильм «Два билета на дневной сеанс». Мальчишки фильм хвалили, я одна его не видела. После школы я старалась изо всех сил: выложила на кухонный стол дневник с «пятёрками», сделала все уроки, натаскала с обледеневшей колонки воды, вымазавшись, как кочегар, заполнила углем ящик, стоящий под вагоном и получила, наконец, вожделенное разрешение сходить в кино.
Клуб заполнился народом. Что ещё делать зимним вечером? Фильм начался, но я так умаялась, что не в силах была сконцентрировать внимание на шпионской истории. Я составила стулья в два ряда, спинками наружу – получилась некая кровать, легла лицом к экрану и уснула.
Проснулась от того, что вокруг бегали крысы. Поворочалась, подумала: снится, и уснула снова. Следующее пробуждение было вынужденным. Я уселась на стульях и наблюдала, как какие-то люди, светя фонариками, с криками пробираются между сидений. Когда они приблизились, оказалось, что это мама и киномеханик дядя Ваня.
Получилось вот что: когда сеанс закончился, девчонки, видевшие, что я сплю, будить меня не стали. Они выходили последние. Дядя Ваня спросил: «Ну что, все вышли?» и, получив утвердительный ответ, закрыл клуб. К полуночи мама серьёзно заволновалась и отправилась на поиски. В ПМСе начался переполох. Нашли детей, которые видели меня в кино. Одна из девчонок созналась, что меня заперли в клубе. Разбудили дядю Ваню.
Я так до конца и не проснулась, когда мама привела меня домой и уложила в постель.
Галька-дурочка не училась в школе. Не знаю, какой у неё был диагноз, но она была крикливая, дёрганая, то хохотала, то ревела и куда-то убегала. Я пыталась играть с ней, когда она прибивалась ко мне, но ничего не получалось. Галька, действительно, была дурочка, не понимала элементарных вещей и говорила о чём-то о своём, не договаривая и коверкая слова, шепелявя и брызгая слюной.
Морозным днём я шла из школы. Галька выскочила из-за колеса, как чёрт из коробочки: «Фы наесь, как кусна, еси полизять зямок! Кусна-кусна!» Я задумалась. А что? Снег – вкусный, лёд - вкусный, сосульки – вкусные… Висевший на двери замок с цифровым кодом (я всё время теряла ключи), покрытый сверкавшим инеем, выглядел соблазнительно.
Галька билась в счастливой истерике, наблюдая, как я дёргаю головой, бодая дверь. Только не хватало, чтобы ещё кто-то увидел! Я дёрнулась, радуясь, что лизнула металл самым кончиком языка, повернулась к дурочке: «Спасибо, подсказала! Действительно, очень вкусно!»
Мы с мальчишками строили по сторонам дороги, идущей от базы, снежные крепости, лепили снежки, а потом устраивали войнушку. Кидание снежков перерастало в драку – это было ещё интереснее. Побеждённая сторона попадала в рабство и, по условиям предварительной договорённости, таскала у родителей папиросы и мелочь.
В это раз противник оказался коварен, как светлейший князь Меншиков, налепив снежки с вечера и облив их водой. Едва бой начался, мне в лоб врезалось ледяное ядро, ослепив меня на мгновение. В космической черноте мозга взорвался фейерверк ярких искр. Выражение «искры из глаз» абсолютно точно описывает ощущение, испытываемое пострадавшим. Сознание я не потеряла, но домой еле дошла. Разбитый лоб горел и кровянился, но это было сущей ерундой по сравнению с наказанием за поведение, недостойное девочки: долгожданные зимние каникулы я провела за вязанием носков и варежек.
Крик: «Сека! Комендант!» – это тревожный сигнал моего детства.
Комендант следил за порядком в ПМСе. Мы, дети, бессовестно порядок нарушали. Брошенные дома, никому не нужные в школе, мы должны были куда-то девать свою энергию и фантазию.
«Неуловимые мстители» – вот это фильм! Чапаев поблек. Фашисты отдыхали. Напрашивалась новая игра. Мы посчитались и разделились на «неуловимых» и «бурнашей». Неуловимые влезли на крайний вагон. Бурнаши стояли внизу. По сигналу началась погоня. Неуловимым требовалось добраться по крышам до конца состава. Бурнаши «обстреливали» бегущих камнями.
Десять человек, и я в их числе, забрались на вагоны и побежали. Перепрыгивать с крыши на крышу было делом привычным. Задачу усложняло лишь то, что ряд теплушек посередине разбивали несколько классных вагонов администрации. Эти вагоны были выше, и крыши у них были не ровными, а покатыми. Когда мы перебрались на первый из высоких, вагон-клуб, раздался пронзительный крик: «Сека! Комендант!»
Комендант, высокий злой (ещё бы!) мужчина в чёрной форме, спешил к вагонам. Попадаться было никак нельзя. Потом – хоть домой не ходи. Ребятня, как стая обезьян, ловко слезала с крыш, вешаясь на краях и спрыгивая на землю. Я скользнула с крыши, отпустила руки и чуть не потеряла сознание от боли: боковое железное перило было отломано, я насадилась на него бедром, как на шампур, кожа с треском рвалась под моим весом. Но комендант был страшнее. Рухнув на лестницу, я заползла в набитый углем тамбур и затихла.
Несколько человек пришли ко мне и смотрели, как я пытаюсь встать на посиневшую, заскорузлую от крови ногу. Сидели со мной, испуганные, пока не вернулись рабочие.
Уже в сумерках я решилась показаться маме. К врачу мы не пошли. Я долго не могла выйти на улицу. Чёткий белый шрам в десять сантиметров остался мне на память.
Ещё отличным фильмом был «Армия Трясогузки». Насмотревшись приключений боевых ребятишек, мы решили пускать под откосы поезда. Сначала подкладывали на рельсы камешки, большие гвозди, алюминиевые вилки и ложки. Когда поезд проходил, искали то, что осталось от «мин». Потом ребята поспорили: пройдёт поезд или нет, если на рельсы положить железные костыли. Костыли были найдены и положены на рельсы, а мы лежали под насыпью и ждали товарняк. Из-за поворота показался пассажирский. Я испугалась, рванулась наверх и скинула костыли. Скатилась вниз под остервенелые гудки машиниста и ругань мальчишек: «Что ты наделала?! Быстро лезь и положь костыли на рельсы!» Я сказала: «А если поезд, и правда, упадёт?» Если честно, мы не думали о том, что поезд может упасть прямо на нас. Мы думали о том, что разбирать завалы пошлют наших рабочих, и родители вряд ли будут рады такому наряду. Когда где-то происходили железнодорожные катастрофы, ПМСовских посылали разгребать вагоны и трупы. Ко многому привыкшие люди жалели пригнанных сюда же солдатиков, которые теряли сознание от ужаса, плакали и блевали среди завалов. Мой вопрос озадачил «подрывников», и больше мы так не играли.
К пруду на окраине городка мы добирались через огромную сортировочную станцию. Пути были сплошь заставлены составами, то и дело развозимыми в разные стороны маневровыми тепловозами. По нескольким путям проходили грузовые и пассажирские поезда. Вагонов с переходными тамбурами становилось с годами всё меньше, и мы просто лезли под те, что были повыше над путями, и переползали рельс за рельсом.
До дороги к пруду оставалось преодолеть несколько путей. Мы забрались под вагоны, но тут поезд тронулся. Поезд – не машина. Он сначала дёргается с лязгом и грохотом, немного подаёт назад, а потом медленно-медленно движется вперёд. Мы выкатывались из-под колёс, я проследила: никто не остался? – и последней вывалилась на щебёнку.
Встать никто не успел: навстречу нёсся «скорый». Оказавшись между двух поездов, дети легли на землю, не обращая внимания на мазут и камни. Я села на корточки, обняв маневровый семафор – хотела сосчитать вагоны (это было одним из наших развлечений). Но поезд пронёсся быстро, накидав в глаза пыли и перепутав расплёвшиеся волосы.
Дождь начался внезапно. Сначала редкий, он вдруг ливанул сплошной стеной. Купание отменялось, пришлось срочно возвращаться.
Я прижалась к своему вагону и во все глаза смотрела на разыгравшееся светопреставление: молнии били часто и близко; струи дождя, как нити, протянутые с неба, сверкали золотом и серебром, и сравнить это было не с чем. Словно небо опустилось и не падало только потому, что держалось на миллионах тонких сверкающих столбиков – уже непонятно было, льёт дождь сверху или снизу. Я бродила среди этого сияния, пока не вспомнила, что скоро придёт мама и, конечно же, будет недовольна, что у меня вся одежда мокрая.
В вагоне я опустила окно (окна открывались сверху вниз, как во всех вагонах до сих пор) и высунулась наружу. Невыносимо яркая вспышка заполнила весь мир.
Я открыла глаза: лежу на полу. Рядом кричит надурное Светка. Увидела, что я жива – полезла обниматься, грязная и сопливая.
Светка сказала, что ей стало страшно одной, и она собралась перебежать ко мне. Распахнув дверь, увидела меня в окне и молнию, как ей показалось, ударившую прямо в меня. Она думала, что меня убило.
Вдвоём мы дождались родителей. У Светки была мама и каждую неделю – новый папа.
Когда Светке исполнилось 19, её вместе с матерью убили по пьяной лавочке. На тот момент она оставила в детдомах двоих детей.
Красть у нас было совершенно нечего. Но мама запрещала мне приводить в вагон незнакомых детей.
Танька – единственная из местных, кто вдруг начал дружить со мной в классе.
Как-то после школы она напросилась со мной покататься на плотах из шпал на пруду за ПМСом. Занятие было не самым интересным, но она настаивала, и я не видела причины отказать.
Не успели мы выбраться на середину пруда, как Танька сделала какое-то, совсем не нужное движение, плот покачнулся и она прыгнула в воду. Было тепло, но она заявила: «Я замёрзла. Мне нужна сухая одежда».
В вагоне я дала Таньке платье, напоила чаем. Потом мы катались на моём велосипеде.
На другой день, когда я пришла из школы, велосипеда у вагона не было. Я стала спрашивать у всех, и мне сказали, что пришла Танька и взяла велик, объяснив, что я разрешила ей покататься.
На третий день в школе я подошла к Таньке: «Верни мой велосипед!» Она заголосила: «Какой велосипед?! Откуда у тебя, нищенки вагонной, велосипед?! Мне чужие велосипеды не нужны! У меня свой велосипед есть!»
После школы я пошла к Таньке, долго расспрашивала людей, наконец, еле нашла, где она живёт. Позвонила в дверь. Мне открыла тёмная с лица женщина. Мой велосипед висел в коридоре на стене. Я сказала: «Ваша Таня украла мой велосипед. Верните его, или я в милицию пойду». Танька заорала из глубины квартиры: «Это мой велосипед! Мне его мальчик подарил! Он в Германии живёт и пришлёт мне ещё три велосипеда!» Я ушла.
Вечером в ПМС пришла Танька с родителями. У нашего вагона собрались люди. Танькин отец, держа перед собой велосипед, сказал: «Велосипед наш! Доче его подарили! Она нам врать не будет!» Моя мама вынесла и показала людям паспорт на велосипед. Все номера совпадали.
Танькин отец швырнул велик под колесо, сказал: «Ладно, суки, я вам ещё покажу!» и пошёл вразвалочку вдоль состава. Танька шла рядом и вопила: «Ну и ладно! Мне мальчик из Германии ещё три велосипеда пришлёт!»
С того дня велосипед приковывался к лестнице тяжёлой цепью с амбарным замком.
Вообще, школа в этом городке была какой-то чумовой. Пятидесятилетняя математичка, с ярко-рыжими клоунскими волосами, едва взяв в руку мел и повернувшись к доске, напрочь забывала про класс. Она строчила формулы и с пулемётной скоростью их комментировала. Дети писали. Я по своей обычной прилежности, сначала пыталась что-то переспрашивать, но увлечённая расчётами дама, оторванная от процесса преподавания, визжала дурным голосом: «Что?! Что тебе надо?! Чего ты не понимаешь?! Почему все понимают, а ты не понимаешь?! Ты что, дура?!» Оставалось постигать предмет самостоятельно, но в отместку я научилась копировать манеру общения крезанутой тётки с классом, доставляя удовольствие себе и остальным школьникам.
Психом потише была биологичка. Та самозабвенно учила нас резать лягушек и червей, томным голосом проникновенно рассказывая тошнотворные подробности строения внутренних органов животных. Однажды мы пришли на урок и обнаружили на партах свежую партию приготовленных к расчленению дождевых червей. Что у неё был за пунктик, не ведаю, но мы с детьми уже не могли терзать розовые извивающиеся тельца несчастных кольчатых. Тогда Колька Семёнов, непоседа и выдумщик, собрал всех червей и выкинул через окно далеко в клумбы. Не успел он вернуться на место, как в кабинет вошла учительница. Она посмотрела на парты и охнула: «А где черви?» Я, заметившая, что Колька что-то жуёт, крикнула: «А их всех Семёнов съел!» Учительница схватилась за сердце: «Как, съел?» Колька включился в розыгрыш, подскочил к учительскому столу, схватил последнего приговорённого червячка и сделал вид, что суёт его в рот. Учительница заблажила: «Коленька! Миленький! Не надо! Выплюнь сейчас же! Ты же отравишься!» Урок был сорван. Биологичка рыдала. Червяков мы больше не мучали.
Мне купили куклу Катю, огромную и лупоглазую, в нарядном платьице, с «настоящими» волосами. Мама приодела меня и отправила с ней гулять, чтобы все увидели покупку. Куклу хвалили. Я томилась, ожидая окончания спектакля.
Дома Катю посадили на комод – положенные друг на друга три чемодана, покрытые вышитой мамой скатертью. Я вздохнула с облегчением, когда узнала, что куклу нельзя трогать, чтобы не сломать, потому что она очень дорогая – целых шесть рублей.
Пионерский лагерь порадовал меня встречей со старыми знакомыми. За несколько лет появились и девочки, и мальчики, с которыми мы сталкивались в разных лагерях.
По ночам я рассказывала разные истории, чем страшнее – тем лучше. Однажды, увлёкшись очередной страшилкой, я со зверским лицом бродила по палате, залезая на кровати и пугая девочек до обморока. Видимо, визг и вопли привлекли внимание воспитательницы. Она вошла неожиданно и заорала: «Это что ещё такое?!», увидев, как я, вытянув перед собой руки, иду по широкому подоконнику. Катька зашипела: «Тс-с! Нельзя её пугать! Она - лунатик!» Я шагнула на ближайшую кровать и под общий хохот попрыгала от воспитательницы.
Думаю, эта сцена доставила зрителям немало удовольствия. Но меня поймали и, в наказание, повели в палату к мальчикам. Не знаю, кто придумал эту меру воспитательного воздействия, но провинившихся после отбоя отводили в палаты противоположного пола и ставили там в трусах и майках (никаких пижам у нас не было) посреди комнаты. Считалось, что после такого позора желающих нарушать распорядок не найдётся.
Оставив меня у мальчишек, воспитательница удалилась. Откуда ей было знать, что я попала к «своим»! Едва она ушла, двое пацанов сдвинула кровати, и мы завалились спать втроём, улёгшись на один бок, чтобы хватило места.
Ночью воспитательница вдруг вспомнила обо мне. Пришла к мальчишкам – меня нет. Пошла к девчонкам – меня нет! Вернулась к мальчишкам – нет меня! Перепуганная, она стала будить детей и тут обнаружила меня, мирно спящую между мальчишками на сдвинутых койках.
Как ни странно, меня не ругали. Более того, вышеописанное наказание больше вообще не применялось. Девочки вздохнули свободно, ведь некоторые из них были так застенчивы, что и ходить рядом с мальчиками боялись, не то что часами стоять перед ними в исподнем.
На смену мама дала мне рубль на карманные расходы. Нас водили в парк отдыха, все катались на каруселях и на качелях. Один раз воспитательница, не поверившая, что я не переношу аттракционов, заставила меня сесть с другими детьми в «лодочку» и покататься. Меня стало рвать прямо в воздухе. Качели остановили, меня вынесли на траву, потом вызвали машину и отвезли в лагерь. Пару дней я пролежала в медпункте.
Когда в следующий раз все развлекались, я сбежала на рынок. В хозяйственном магазине купила моток лески «Радуга» за 95 копеек, оставшийся пятак кинула в карман и уже повернула к отряду, когда моё внимание привлёк торговец клубникой.
Я никогда не ела клубники. Очередь была большая, но я подстроилась в конец и простояла с полчаса. Ягоды пахли сказочно. Я протянула продавцу 5 копеек и сказала: «Пожалуйста, взвесьте мне одну ягодку!» Продавец взял пятак, свернул из целой газеты громадный кулёк и доверху засыпал его клубникой. Он протянул мне кулёк и сказал: «Кушай на здоровье!»
Нести ягоды в лагерь было нельзя. Даже в родительский день все фрукты и ягоды изымались, и из них потом варили компоты. Лагерные врачи боялись пищевых отравлений.
Мне никогда не приносили дорогих фруктов и ягод. Ко мне даже не всегда приезжали. В родительские дни я отсиживалась за территорией, чтобы меня не угощали. Потом говорила, что гуляла с родителями.
А тут – гора клубники! Я спряталась за магазином и съела всё! Мальчишкам не хвасталась – обиделись бы, принести же подарок для всех не было никакой возможности…
С девочками я и в пионерлагерях предпочитала не водиться, привычно не замечая их присутствия. В палате, рядом с моей, стояла кровать долговязой, нескладной, тихой до крайности Люськи. Как-то, готовясь в очередной побег за территорию и пробираясь к забору, я заметила Люську, копошащуюся у фундамента нашего корпуса, как раз под верандой, где мы спали. Заинтригованная, я изменила маршрут и присоединилась к девчонке. Оказалось, что она собирает осколки разноцветных стёклышек, когда-то выпавших из затейливых оконных переплётов спальни. Я поморщилась: «Зачем тебе стекляшки? На солнце глядеть? Так это – для малышни развлечение».
Люська подвела меня к распределительному щитку, где, как оказалось, она прятала свои «сокровища» – наклеенные на листы бумаги «мозаичные» картинки из цветных осколков. Но осколков было так мало…
После обеда, обгоняя весь отряд, я потянула Люську в спальню. Там залезла на подоконник, сняла с ноги сандалету и стала лупить по витражам. Прибежавшая на шум воспитательница завопила: «Что здесь происходит?» Я пояснила: «Здесь малярийный комар летает. Если укусит кого – ничем не спасти! Я его убиваю, да всё не попасть никак», и, для убедительности, с размаха врезала обувкой по синему ромбу. Дети захохотали.
В тихий час разбитые стёкла убрал дворник, но я показала Люське, где он сваливает мусор, и мы выбрали из горы опилок и бумаг все цветные осколки, до самого маленького.
Первое сентябрьское сочинение называлось «Как я провёл лето». Я написала о друзьях из пионерского лагеря - как мы по ночам плавали на плотах по озеру, залитому лунным светом; удирали с утренней зарядки в лес за ягодами; маршировали на смотре под тайком разученную «А когда помрёшь ты, милый мой дедочек», а потом объяснили начальнику лагеря, что вожатая сказала нам: «Отрядная песня может быть любая, лишь бы под неё удобно было ходить строем»; играли в войну, пытая попавшего в плен противника крапивой (у нас даже объявили карантин, потому что никто не стал объяснять взрослым, почему несколько пионеров сплошь покрыты прыщиками и безостановочно чешутся); а завершилось распрекрасное лето огромным прощальным костром, в котором мы под шумок сожгли ни разу не доставшуюся нам в виде переходящего приза куклу Юлю-«чистюлю». Старая толстая учительница оставила меня после уроков и, глядя в стену, завешанную портретами великих литераторов, долго и нудно объясняла, что в сочинении надо писать о добрых делах, полученных грамотах, взаимопомощи и стремлении быть похожими на пионеров-героев.
В сочинении «Кем я стану, когда вырасту» я написала, что стану кондитером и спеку для мамы самый большой и красивый в мире торт, который подвезу прямо к вагону на большом грузовике. Торт в вагон, конечно, не влезет, и тогда мама позовёт всех рабочих и разделит торт на равные части, украшенные вкусными розами и ягодами. После родительского собрания мама пришла домой с большим круглым тортом, похожим на клумбу – столько на нём было цветов. Я вся извелась, пока она накрывала на стол. Наконец, я получила чай и кусок бисквита, щедро прослоенного орехами и кремом. Торт оказался неимоверно жирным и слишком сладким. Я давилась кремовыми розами и улыбалась сияющей маме.
В другой школе на ту же тему я написала, что хочу стать строителем и построить дом для всех ПМСовских. На крыше будет озеро, а с каждого этажа можно будет съезжать по горке прямо на улицу.
В третьей задали сочинение на тему: «Вид из моего окна». Я долго маялась - ну какой вид из моего окна? Бесконечные громыхающие составы, семафоры, да небо, то звёздное, то дождливое. Написала о семафорах, перемигивающихся разноцветными огнями и рассказывающих друг другу о том, куда идут поезда, что они везут, о чём думают пассажиры. Написала о Большой медведице, гигантским ковшом ловящей в небе пролетающие самолёты.
Молоденькая беременная учительница читала моё сочинение перед классом, а потом оставила меня после уроков и рыдала, почему-то искренне расстроившись. Она попросила принести все сочинения, написанные ранее (мама хранила все тетрадки) и передала записку маме с просьбой прийти в школу. Мама пришла из школы с моими документами. Сказала, что учительница хочет меня украсть, поэтому я должна сидеть дома до переезда на новое место. Расстаться с учительницей, которая часто меня хвалила, было жалко, но неожиданно продлившееся лето быстро стёрло лёгкое огорчение. Мама запирала дверь, уходя на работу, а я вылезала в окно и гуляла в лесу или по городу.
В одну из таких вылазок я нашла на шпалах под своим вагоном книжку «Волшебник изумрудного города». Под грязной, заляпанной пахучим гудроном обложкой скрывался сказочный мир, дополненный большими яркими иллюстрациями. Книжка читалась и перечитывалась снова и снова. Библиотека в ПМСе была только на месте основной стоянки, в Гатчине. Летом я читала книги в пионерских лагерях. В остальное время брать книги было негде.
«Волшебник изумрудного города» пропал так же странно, как и появился. Его просто не стало. Я искала книжку в книжных магазинах, но тщетно. Книги в то время стоили не дорого, на понравившуюся за неделю можно было сэкономить на завтраках. В школьной библиотеке «Волшебника» тоже не оказалось.
Свободное копирование
