1969
Единственный раз мы отдыхали в доме отдыха втроём: папа, мама, я – счастливая семья. «Живой ручей» находился в Толмачёво, рядом с речкой. Папа решил научить меня плавать – залез в воду, барахтался по-собачьи, говорил: «Смотри, как надо!» Я сердито наблюдала за ним, потом разделась и уплыла на другой берег. Оказалось, что папа боится воды. Он метался в нескольких метрах от берега и ругался, требуя моего возвращения: «Ты! Это… Плыви, давай, назад! Ты! Плохо делаешь, нельзя так! Иди сюда, в конце концов! Или оглохла? Что такое, а?! Ты, ты… Валенок сибирский ты тупой, вот!» Я вздохнула: «Плавать не умеет, ругаться не умеет» и приплыла назад. Купаться больше не пришлось – зачастили дожди. Чтобы скоротать время, папа научил меня играть в шахматы.
В столовой стоял большой автомат с пластинками. Если опустить монетку и нажать кнопку с названием песни, из ряда пластинок выпадала одна, а через секунду раздавалась песня. Я переслушала все, потом включала одну и ту же – «Чёрный кофе». Неподражаемо волнительный женский голос сообщал: «Чёрный кофе, чёрный кофе Мерно дышит в недрах автомата. Чёрный кофе, чёрный кофе Задымился нежно, ароматный. Горько? Вам послаще? Мелочь! Ну, о чём Вы! Дайте мне на сдачу кофе самый чёрный!» И потом что-то про эпоху и: «Ты – напиток века, чёрный кофе!».
Настоящего чёрного кофе я никогда не пила. Когда слушала песню, представляла белую фарфоровую чашку с чем-то густым и чёрным внутри, похожим на расплавленный гудрон. Мо моему разумению, это неизвестно что чёрное в белой чашке должно было быть очень вкусным!
Детей в доме отдыха не было, кроме белобрысого странного сына мрачной поварихи с тяжёлым взглядом. Он подкарауливал меня у столовой и отвязаться от него было невозможно. Когда мне надоедало возиться с ним, я лупила его и удирала, но он снова возникал в часы приёма пищи и молча ждал, когда я выйду на улицу.
Остаток лета я провела в деревне. В поселковом магазине продавали хлеб по несколько буханок в руки. Колхозники кормили скотину тёмными вязкими «кирпичами», кислыми и почти всегда непропечёнными.
Нас с сестрой послали в магазин. Она заскочила внутрь, разведать ситуацию: есть ли хлеб, всем ли хватит; я ждала на улице.
Ко мне – руки в карманах – подошёл мужик в поношенной военной форме. Он спросил: «Девочка, ты городская?» Я кивнула. Он наклонился и тихо заговорил: «Девочка, помоги мне! У меня руки не действуют, я инвалид, на войне раненый. А мне так в туалет надо! Подумай, хорошо ли будет, если я тут, на виду у всех, описаюсь? Пойдём со мной в туалет, ты, я вижу, хорошая девочка, ты поможешь мне штаны расстегнуть, не дашь опозориться старому воину…»
Для моих мозгов это была непосильная задача. Дяденьку-инвалида было жалко до слёз. Нас всегда учили, что старшим надо помогать. Ни о каких маньяках мы слыхом не слыхивали. Меня удерживало то, что сейчас из магазина выйдет сестра – а меня нет. Если мы не купим хлеба – влетит обеим.
Дяденька чуть не плакал. Тут подбежала сестра: «С кем ты разговариваешь?» Я объяснила ей ситуацию. Сестра сказала: «Подождите, мы сейчас!», схватила меня за рукав и понеслась прочь. Я ничего не понимала.
По дороге она сказала мне: «Какое тебе дело, что ему штаны не расстегнуть! Еще не хватало, за всяким мужиком ухаживать! Пусть стоит и кукует, пока ждать не надоест!» Я озаботилась: «Может, кого-то надо было попросить ему помочь?» Сестра парировала: «Как-то же он ссал до сих пор!»
Вечером, после большого дождя, мы с сестрой брели по дороге, лавируя между «коровьих лепёшек». Я удивлялась: «Как странно коровы какают! Вот у людей и собак какашки совсем другие! И у кур, и у коз, и у лошадей – другие. Почему?» Сестра решила продемонстрировать процесс: замесила грязь, взяла в руки большой ком, подняла над головой и с размаху шмякнула о дорогу. С чавканьем рядом с коровьей лепёхой распласталась грязевая – точная копия первой. «Ух, ты!» – восхитилась я и повторила манипуляцию. У меня ничего не вышло. Сестра сказала: «Жиже замешивай и руки поднимай выше – сама подумай: где у коровы жопа?!»
Мы вошли в раж. Вскоре дорога напоминала общественный коровий туалет. Мы носились от лужи к луже, замешивая грязь, швыряли её на дорогу и орали: «А вот Зорька идёт! Зорька-Зорька, где твоя лепёшка? Да вот она!»
Мы не замечали ничего вокруг и весьма удивились, когда перед нами возникла учительница и раздражённо поинтересовалась: «Что это вы делаете?» – «Это не мы, это – коровы!» последовал ответ, и под ноги учительницы шмякнулись два кома грязи, тут же принявшие заданную форму. Женщина завизжала и, забыв, куда шла, рванула к тёте – жаловаться.
Мы пожали плечами, закончили свою нелёгкую работу, с гордостью оглядели преобразившийся пейзаж и отправились ужинать.
Дома тётя сказала: «Какие вы грязные! Живо раздевайтесь и мойте ноги – вот вам тазик». Не чувствуя подвоха, мы разулись, стянули с мокрых ног носки и стали вылезать из спортивных штанов. И тут тётя подпрыгнула, протянув руку к бревну у самого потолка, и в её руке оказался длинный прут. «Я вам сейчас покажу, как дорогу пачкать!» – закричала она и ринулась к нам.
Местонахождение сестры оказалось более выгодным. Схватив сапоги и на ходу натягивая штаны, она пулей вылетела из дома. Тётя повернулась ко мне. Я попятилась, оступилась и села прямо в воду. Расправа приближалась. Я разревелась от досады и завопила: «Я не Ваша дочка, Вы не имеете права меня бить!»
Тётя выронила прут, рухнула на табуретку и расхохоталась. Она смеялась, а я ревела. Сестра заглянула в окно, а потом протиснулась в дверь и замерла, ожидая, что будет дальше.
Как оказалось, пороть нас не собирались. Попугать – да, чтобы потом доложить учительнице, что мы наказаны. На самом деле, и тётю, и соседей наша игра рассмешила с самого начала и никто, кроме «учителки», не увидел в ней ничего дурного.
Тётя напоила нас молоком и послала набрать букеты ромашек и колокольчиков. За огородом мы увидели, что в низине собрался густой туман. Туманы в Сладкой деревне всегда густые, как манная каша - на протянутой руке пальцев не разглядеть. Играть в прятки в этих туманах было невероятно интересно! Непременным условием считалось постоянное движение. Иногда мы подпрыгивали повыше и видели над ленивым облаком головы друг друга. Иногда вбегали и выбегали из марева, как из дома. Иногда чуть не все окрестные детишки залезали в белую темноту, и она, колыхаясь от наших передвижений, звенела смехом и криками.
Когда было тепло, мы спали на сеновале. Лезли высоко по приставной лестнице. Сено нещадно кололось, но в какой-то момент это становилось неважно. Из дверцы сеновала, как из окна, мы любовались на великолепные грозы, когда огромное небо полыхало одновременно десятками разноцветных молний; на причудливо усыпанную звёздами ночь и щедрые звездопады; на лошадей, бродящих в тумане по колхозному люпину.
Нам с сестрой предстояло пасти деревенское стадо. Я побежала на сеновал за забытой кофтой. Лестница валялась на траве. К лесу шёл какой-то мужик. Я закричала: «Дяденька, дяденька! Помогите, пожалуйста, лесенку поставить!» Он подошёл, приладил лестницу, попробовал, крепко ли стоит. Я сказала: «Спасибо!» Он кивнул. Дома тётя поинтересовалась: «Ну, и о чём же вы разговаривали?» - «Ни о чём. Я попросила лестницу поднять, потом спасибо сказала». Тётя хмыкнула: «Попросила! Сказала! Да он глухой!»
Коровы надвигались на лес пятнистой стеной. Молодые бычки бесновались и разгоняли стадо. Овцы рыбными косячками просачивались между бурёнок. Козы скакали и жаждали общения, мы отмахивались прутами.
Через час-другой я перестала соображать, только и пёрлась сквозь кусты, чтобы выгнать очередную корову. Смолька сбежала. Сестра обрадовалась: «Она бодливая, а дальше своего хлева не уйдёт!»
В обед к косогору пришли хозяйки с вёдрами. Пока они доили, мы собирали землянику. Начался дождь. Коровы лежали и не двигались. Сестра сказала: «Ложись к Ландышке! Погреемся!» и завалилась под бок к своей корове. Я, пугаясь, пристроилась рядом. Когда мы проснулись, половина стада ушла в посёлок. Тёте влетело от председателя, нам – от тёти, по первое число.
Осенью деревенские родственники приехали к нам, все вместе мы отправились в Ленинград. После долгих походов по магазинам, в ожидании электрички, нам с сестрой выдали по пять копеек и разрешили прокатиться в метро – только вверх и вниз на эскалаторе.
Сестрёнку мою страх никогда не брал, поэтому она смело шагнула на движущуюся лестницу и покатила вниз. Спустившись, мы прогулялись по перрону, посмотрели на поезда и, конечно же, решили проехать на одну остановку вперёд, чтобы полюбоваться на огни в подземных туннелях, а потом вернуться. Всё бы ничего, только следующей остановкой был «Технологический институт».
Пересев на электропоезд напротив, мы оказались совсем не на той станции, с которой уехали только что. Нас это заинтересовало. Мы осмотрели вестибюль, спросили у дежурной обратную дорогу и вернулись на «Балтийскую». Нет чтобы здесь уже подняться наверх, к родителям, мы решили проверить – запомнили ли дорогу и сможем ли теперь проехать без посторонней помощи до «Технологического института» и обратно.
Мы всё запомнили и были настоящие молодцы и умницы, кроме одного: нам очень понравилось смотреть на бесконечные толпы пассажиров, сплошной рекой текущие под лестницей перехода, на прибывающие и отбывающие поезда. Надо было возвращаться на вокзал. Сестра вздыхала, предчувствуя наказание, но я пообещала взять всю вину на себя.
Первое, что мы увидели, сходя с эскалатора, это - наши мамы, с двух сторон раздирающие ошалевшего милиционера и почти оглушившие его криками о помощи. Увидев нас, они стали кричать ещё больше. Милиционер обрадовался: «Я же говорил, что в метро не заблудишься!» Опровергая его, я сделала огромные глаза: «Ой, мамочка, как нам было страшно! Мы хотели прокатиться, а потом поехали назад, а поезд идёт не туда, а народу так много, и все бегут, а потом мы спросили дежурную, и она нас сюда привезла…» Тут я задала рёву, пнув ногой сестру, чтоб поддержала, и родители, не желая привлекать внимания, выдали нам лишь по паре тумаков для острастки и поспешили к поданой на наше направление электричке.
Знакомые мужики на перроне решили позабавить нас: крошили у вагона хлеб, призывая: «Гуль-гуль-гули-гули!» Голуби налетели, искали редкие крошки. Один мужик снял помятую шляпу и резко присел в воркующую гущу. Через секунду, он, смеясь, протягивал нам жирного голубя: «Держите, на ужин!» Мама заругалась: «Совесть поимей! Чего детей пугаешь? Какой ужин?! Отпусти птицу-то!» Охотничек насупился, голубя выпустил уже на Броневой.
На самом деле, были среди работяг такие, что ели голубей, пойманных подобным нехитрым образом, а также уток, которых ловили на удочку в заболоченном озерце, заросшем кустами, за ПМСом. Через озерцо шёл настил из шпал, называющийся «БАМом» – в Гатчину можно было пройти либо через насыпь по железной дороге, либо через парк, либо по «БАМовской дороге». Вот здесь-то наши вечно голодные пьяницы наловчились «удить птицу», водившуюся на озерце в изобилии, и абсолютно не боявшуюся людей. На крючок насаживали кусок хлеба и забрасывали леску поближе к уткам. Утка, заглотнувшая хлеб, попадалась на крючок, как рыба. Её подтаскивали в кусты и убивали.
Все работяги ездили из Ленинграда в последнем вагоне, где царили свои порядки. Милиция сюда не заглядывала, контролёры словно не знали о существовании последнего вагона, да им и смысла не было в него заходить – ездили здесь, по большей части, путейцы, имевшие право бесплатного проезда.
Ещё в Ленинграде в вагоне, пропитанном запахами пота и мазута, начиналась пьянка. Мужики и бабы, не стесняясь детей, пили и курили, пели песни, травили анекдоты, играли в карты. Дети грызли яблоки и семечки, клянчили у родителей вкуснейшие треугольные вафли, которые продавали женщины в белых накрахмаленных платочках, несущие прикрытые бумагой лотки вдоль сидений.
В последнем вагоне всегда можно было встретить знакомых и за разговорами, незаметно, доехать до своей станции.
В этот раз в вагоне играли в карты. Мы не обращали внимания на всё усиливающиеся крики, пока не началась драка. Игра шла на деньги, страсти накалялись. В какой-то момент всё стихло. Двое здоровенных парней прошли к дверям, связали дверные скобы шарфами, чтобы на остановке никто не вошёл внутрь, и двинулись назад, в центр событий. Через пару минут дрался весь вагон. У каждой стороны картёжников нашлись свои дружки и сочувствующие, кто-то махал кулаками за компанию, пьяной забавы для. Электричка неслась по рельсам, вагон качало, народ орал и бился до крови.
Как только стало ясно, что сейчас будет, мама сдёрнула нас со скамеек, шепнула тёте: «Быстро под лавку!», и сама первой распласталась на полу. Нам повезло – под сиденьями не было печек, иначе и укрыться было бы негде. Мы лежали несколько перегонов, отворачивая головы от мельтешащих сапог и вздрагивая от яростных воплей.
Неожиданно для воюющих в тамбуре появилась милиция. Электричка остановилась в Александровской и не двигалась с места. Двери развязали. Милиционеры вошли внутрь, чтобы задержать нарушителей. Народ смотрел в окна и молчал, поправляя одежду и откашливаясь от ора. Нескольких человек, самых помятых и пьяных, всё же вывели. Среди них оказались и зачинщики. Поезд тронулся дальше.
В первом классе я влюбилась в рыжего Сережку с соседней парте. Мне всегда нравились рыжие мальчики, и я предпочитала влюбляться именно в них.
Серёжка жил в деревянном домике у железной дороги. По дороге в школу я заходила за ним. Его мама поила нас чаем.
Это было в Гатчине, и я могла видеть предмет своего обожания в зимние месяцы, когда пути не ремонтировались и нас никуда не увозили, отправляя рабочих на уборку снега и дежурства на стрелках.
На большой перемене мы играли в пятнашки на втором этаже школы. Водящий Серёжка гнался за мной по длинному коридору. В спортзале мальчишка толкнул меня на маты, упал рядом, повернулся и поцеловал прямо в губы! Я задохнулась от неожиданности, ничего не сказала и умчалась в класс.
Вечером я шла из школы мимо состава с валами сена. В этом сене мы с ребятами играли в войнушку. По валам было удобно лазать и не больно падать, когда кого-то «убивали».
Я шла вся в своих мыслях, как вдруг из-за валов выскочили несколько мальчишек. Среди них был Серёжка. Мальчишки стали приставать ко мне, отпуская коробящие слух и сердце шуточки. Я смотрела на рыжего дружка и молчала. Он мялся позади всех.
Тогда я скинула ранец, закрутила над головой мешок со сменкой и с воплем бросилась в драку. Силы были неравными. Меня буквально скрутили. Кто-то сказал: «Ну вот, Серый, твоя милая! Ты хвастал, что поцелуешь её – целуй!».
Я дёрнулась, освободилась. Подошла к Серёге и влепила ему пощёчину. Он выругался. Я снова приготовилась к драке. Но тут из-под вагона вылез Сашка. Он сказал: «Хватит! А то наших приведу!», подобрал мой ранец, и мы пошли домой.
С Сашкой мы дружили всегда, вместе бедокурили и вместе получали взбучки от родителей. Это именно из него я когда-то в детском саду «лепила» Александра Македонского. Теперь мы учились в одном классе. Сашка был самым красивым мальчиком не только в вагонах, но и в любой школе. С его ангельским взглядом, бледной кожей и тонкими правильными чертами лица потомственного аристократа надо было родиться наследным принцем, а не вагонной шпаной. Учителя ставили ему оценки «за красивые глаза», поэтому он не напрягался с учёбой. Дрались мы и против всех, и между собой. Он не обращал внимания на то, что я девочка, а я была благодарна ему за это.
Само собой, что про с утра ещё любимого Серёгу, оказавшегося предателем, я больше не думала. На Сашку я злилась две минуты: «Ты всё видел и прятался?!» – «Я не прятался, просто хотел посмотреть, что ты будешь делать».
Рабочим дали талоны на обеды в местную столовую. Почти все отдали талоны детям.
Столовая сражала в один момент: пальма в кадке, бархатные шторы на окнах, скатерти на столах, толпы народа, официанты, снующие между столиками.
Мы с ребятами тогда возились с чёрной немецкой овчаркой. Она пристала ко мне по дороге в школу, потом проводила из школы и осталась сидеть у вагона. На шее животного болталась обгрызенная верёвка. Овчарку девать было некуда. И такую огромную – нечем кормить.
В поле мы соорудили дом из снега и льда, внутри устроили дощатый лежак, застелив его тряпками. Кто-то додумался, что можно брать собаку в столовую – еды давали много, больше половины оставалось на столах. Так и сделали.
Мы привязали собаку к яблоне, велели ждать и пошли в зал. Официант ничего не сказал, глядя, как мы сваливаем в пакет котлеты и макароны. С компотом была загвоздка – хотелось угостить собаку вкусненьким, но налить компот было не во что. Решили, что на другой день придём с кастрюлькой.
Мы вышли в сад с добычей, но тут оказалось, что верёвка примёрзла к стволу и отвязать её невозможно.
Я вернулась в зал, нашла официанта, обслуживавшего наш столик, и попросила помощи. Он прихватил нож и вышел за мной в темноту.
Через минуту собака была свободна. Официант спросил: «Так это вы ей котлеты берёте?» Мы повинились. Он сказал: «Котлеты ешьте сами. А для неё я буду давать гарнир с подливой. Ей – всё равно, лишь бы много».
В следующий раз, принеся нам обеды, официант, подмигнув, поставил среди тарелок глубокую миску, наполненную картошкой и густой подливой.
Собака жила в ледяном доме, а мы решали вопрос: как её перевезти в Гатчину? Взять её в вагон никто не мог.
А однажды собака пропала. Она не встретила нас после школы, не было её в домике. Мы неделю прочёсывали лес и посёлок и спрашивали всех подряд. Какой-то рабочий сжалился над нами. Оказалось, что за собакой пришёл хозяин с другой станции. Огромный пьяный мужик набросил ей на шею верёвку и поволок за собой по рельсам. Между человеком и животным шло настоящее сражение. Человек, вооружённый железным прутом, побеждал. Но тут раздался гудок – сзади шёл поезд. Собака рванулась из последних сил и бросилась под тепловоз.
Собаки не стало. Мужик ушёл. Оказывается, нашу собаку звали Пальма.
Много лет спустя я видела кошку, кидавшуюся под трамвай и явно пытавшуюся покончить с собой. Я несколько раз сгоняла её с рельсов, но она с тупым упорством выскакивала из кустов под колёса подъезжавших вагонов. Я опоздала на работу, но всё-таки изловила несчастную, прыгнув за ней навстречу очередному трамваю и напугав вогоновожатую. Кошку я отнесла в ближайший подъезд, поругала за малодушие, пожалела, объяснила, что к себе взять её не могу, но ведь мир не без добрых людей. Я скормила ей котлету и оставила у тёплой батареи. Больше я её не видела, надеюсь, что она передумала умирать.
Когда на работе я объясняла причину опоздания, надо мной стали смеяться, но неожиданно меня поддержала заглянувшая в курилку программистка, рассказав аналогичный случай о собаке, лёгшей под поезд на глазах у людей.
На базе гатчинской стоянки строилось депо. Мы пробирались к стройке, где развлечений прибавлялось день ото дня. Посчитавшись, выбирали «хозяина», который строил из кирпичей дом, пока мы играли в прятки в штабелях шпал или палили резину. Потом шли дом «бомбить». Если «дом» выдерживал напор бомб из камней и палок, мы окружали его и рушили, заваливая кирпичами и «хозяина». Потом помогали «хозяину» вылезти.
Когда у депо была готова крыша, мы по лесам полезли наверх, чтобы обозреть окрестности. Лезли все, старшие тянули за собой малышей.
Крыша была покатой и скользкой после утреннего заморозка. Вагоны внизу казались спичечными коробками, выстроенными в ряд. Мы разбрелись по крыше, выискивая вид поинтереснее, чтобы позвать всех и похвастаться, что видно от тебя, как кто-то крикнул: «Сека! Комендант!» Комендант, как всегда, в чёрной форме, нёсся от вагонов к базе. Мы сыпанули с крыши к лесам, и тут шепелявый Гешка, вечно донашивающий за старшим братом не по размеру огромную одежду и обувь, поскользнулся и покатился вниз. Все замерли. Гешка зацепился за что-то и лежал у края.
Старшие парни крикнули малышне: «Быстро вниз, прячьтесь и молчите!».
Комендант не мог сосчитать, сколько детей было на крыше. Мы слезли на полминуты раньше, чем он добежал до нас и помчались к ПМСу, обзываясь на него, чтобы он гнался за нами, а не лез наверх. Маневр удался.
Скоро пришли парни с Гешкой.
На крышу мы больше не лазали: никто не хотел быть застуканным комендантом. Парни постарше приволокли длинный толстый чёрный трос и привязали его под крышей. У левой стены строящегося депо стоял классный вагон. Мы залезали на вагон и ждали своей очереди покачаться на канате. Дух захватывало смотреть, как товарищи летают над рельсами. Все орали от восторга, подбадривая друг друга.
Подошла моя очередь. Одета я была по-зимнему, варежки снять не захотела. К вагону подтянули трос, я обхватила его руками и оттолкнулась от крыши. Я полетела на противоположную стену со страшной, как мне показалось, скоростью, и тут варежки соскользнули с троса, и я рухнула вниз, на груду битого кирпича. Хорошо – не на рельсы. Хорошо – кирпич битый. Хорошо – пальто зимнее и тёплая ушанка.
Я лежала на спине и боялась пошевельнуться. Пацаны стянули меня за ноги, поставили на землю и ждали. Было больно сразу везде: спине, голове, рукам, ногам. Я сказала: «Дурацкое занятие! Не буду больше прыгать!» и ушла, стараясь не зареветь
Свободное копирование
