Два сердечка. Харбин 1945 год
Фотографии старого Харбина: район Нового городка, набережная на р.Сунгари, Чжаминьтунь, вид на пляж, Здание фирмы «Чурин и К», улица города.
Из переписки Пасынкова Иннокентия Николаевича (1918-2011г.г.) с бывшими харбинцами.
Для тех, кто интересуется историей Отечества и судьбами людей, невольно оказавшимися на чужбине.
- В начале 1945 года мы всей семьей перебрались в Николаевку, потому что в Харбине дела были неважные. Плохие заработки, а отсюда и разные недостатки, вот и решили поменять место жительства.
Весной 1945 года начались «события» у нас в Николаевке. Появился отряд красноармейцев, случился жуткий переполох! Всех молодых русских мужчин забрали в какой-то русский отряд, чтобы те показывать дороги советским солдатам, так как уже начали бушевать самураи – вырезали и поджигали русские деревни, резали скот, вообще творили жуткие вещи. Старшего брата Женю тоже забрали. Мы остались – я, мама и Вовочка полуторагодовалый. Ужасно переживали, что с нами будет. Отряд русских воинов нас успокаивал, что самураи к нам не приедут, но от той деревни, где они бесчинствовали, нас разделяла речка, через которую они собирались переплыть на плотах в наше село. Село очень красивое, все в зелени, цветах, русские деревянные избы с огородами, с пасеками, а вокруг огромные сопки с буйной растительностью. Там я познакомилась с одним местным парнем, который был мне по душе. Мы стали встречаться…. Это была чистая, без всяких хитростей любовь, прекрасные взаимоотношения, и вдруг – его тоже забрали и больше я о нем ничего не слышала. Очень больно, когда теряешь человека с чистой совестью и благими намерениями. Это все очень далеко – как сон.
Женя скоро вернулся, и мы отправились в Тямусы. Вещи наши, так и не дошли их Харбина. Налетел жуткий ливень, сильнейший ураган, дорога размыта, рельсы для поездов вывернуты, и движение железнодорожное остановилось! Папу мы встретили в Тямусах, он добрался как-то из Харбина, искал нас и думал, что мы все погибли. Были слезы радости и горя, так как мы почти все потеряли.
Из Николаевки шли пешком, ничего с собой не взяли (нас вели китайцы проводники ночью, спасая от самураев).
Вернулись в Харбин уже в начале сентября, сняли вновь квартиру, на Ильвинском переулке у Силинских. Это была большая семья, благородная. Скоро я устроилась работать продавцом уже в советском магазине, железнодорожный кооператив и недалеко от Собора Николаевского.
В апреле 1946 года я вместе с братом попала в группу переводчиков, владеющих японским языком, и вместе с группой уехала в Советский Союз в Хабаровск. Вскоре нас распределили по разным городам. Мы с Женей попали в Комсомольск на Амуре. Этому городу было всего 15 лет. Ходили везде пешком, транспорта не было. Дома деревянные. Город строили в основном лагерники – русские, а потом и японские.
Я «хлебнула» немало разных переживаний, жуткая разлука с родными (папа, мама и Вова остались в Харбине). Единственным утешением были разговоры, воспоминания с братом и то, в основном в уединении, вдали от людей. Так как нас предупредили ранее, что ничего нельзя говорить о прошлой жизни и настоящей, и мы были запуганы. В 1948 году я переехала в Хабаровск, так как лагеря военнопленных стали расформировываться и меня отпустили, а Женя остался в Комсомольске, а в 1949 году его забрали на «курорт», где он бедняга пробыл семь лет.
В Хабаровске утроилась работать в Театр Драмы кассиром, потом старшим кассиром с окладом 360 рублей (на старые деньги). Жить было трудно, еле-еле хватало на питание. Жила в подвальном помещении.
(Из воспоминаний Татьяны Каймировой. Одесса. 9 сентября 1988 года.
- Мне хотелось возразить вот в чем: если бы устраивали такой «вечер литераторов и журналистов», то были бы взяты все (как и указано в статье), но Сатовский не был взят. Я с ним виделась в 1949 и 1951 г.г. Не был взят Кобцев, не был взят Жаров (Ефимов, ответственный секретарь «Зари»), да и многие сотрудники газет благополучно здравствовали в Харбине. Ни на какой вечер не имели приглашения и не были взяты поэтессы Фаина Дмитриева и Елена Недельская, Елизавета Рачинская. Все это – имена!
Шмейсер был взят совсем по другой линии, Ачаир - как секретарь ХСМЛ, американской, а затем работавшей под строгим контролем Военной Миссии организаций.
В Харбине человек очень близкий Несмелову рассказал мне, что за Арсением Ивановичем два или три раза приходили домой, но не застали его дома. Зная это, он пошел и «сдался сам».
Вот что было – я знаю хорошо со слов своего дяди Алексея Алексеевича Ефимова – это то, что ряд видных лиц (в том числе Евгений Самойлович Кауфман и Иван Тихонович Щелоков) решили, что поскольку не было торжественной встречи входивших в Харбин десантников и танков, надо идти и приветствовать коменданта города. Дядя с ними не поехал, отговаривал их, уверял, что военные не любят гражданских делегаций. Но те пошли, изъяснили свои верноподданные чувства, и были все до единого арестованы.
Был арестован, но тоже отдельно поэт Василий Обухов. Он вскоре вернулся в Харбин. Вернувшихся было двое – Обухов и некто Бабек, сын папиного клиента. Их возвращение было, конечно, сенсацией.
Есть ли у Вас стихи Василия Обухова? У меня есть «Повесть о Пскове» и «Древний стяг». Прекрасные стихи!
(Из воспоминаний Логиновой Галины Всеволодовны. Киселевск, Кемеровская обл., 16 февраля 1989 года)
- После гимназии я учился в институте Святого Владимира, затем он был преобразован в Северо-манчжурский университет. Окончил электромеханический факультет в декабре 1940 года. Собрался было двинуться в Шанхай. Кончил пару курсов - на радиооператора и радиотехника, но тут грянули 22 июня, и пришлось искать работу.
Ректор Университета Симидзу «купил» меня настоящим японским приемом: предложил работать в «правительственной радио - исследовательской лаборатории», которая, на проверку, оказалась военной радио - разведкой. Тут, уж, как говорится, «обратной дороги не было». Обозлило это меня чрезвычайно. Тем не менее, освоил стенографию, и откомандировали меня на военную (от военной миссии в Харбине) радиостанцию – слежения в г. Тямусы.
Работал на станции до февраля 1944 года и как отличника Университета, меня зачислили кандидатом на обучение в Токийском университете. Приехал в Харбин, сдал все экзамены, и уже собрался было двинуть в Токио, но, как на грех сменили начальника военной миссии генерала Яначита и на его место заступил какой-то русофоб. Мне предложили «повернуть лыжи обратно». Однако в этом деле были некоторые нюансы, на которые я отказался наотрез. Тогда непосредственный начальник Мацуда вызвал меня и сказал, что «такие дураки ему не нужны» и устроил мне отставку с волчьим билетом, куда бы я потом не обращался – меня «стопорили» и приходилось уходить. В конце концов устроился в гараж к «Башкирову и К» (эта фирма находилась под юрисдикцией швейцарского консульства). Проработал я там недолго и по «блату» оказался инструктором по планерному спорту. К тому времени я, очевидно, выпал из поля зрения «некоторых государственных органов», японские дела становились все хуже. Тем не менее, в октябре 1944 года нас прикрыли «за отсутствием средств».
И – опять повезло! Я благополучно устроился в должности лаборанта электротехнической лаборатории Университета.
Ну, а после вступления Советской армии чего только не было!
Были организованы так называемые «летучие отряды» из числа белоэмигрантской молодежи, которым пришлось в срочном порядке наводить общественный порядок.
Дело в том, что вначале в Харбин высадили весьма ограниченный десант с воздуха, который занялся, прежде всего, японским военным контингентом. И пока появились первые подразделения Армии (недели две получился разрыв) товарищи «китайские трудящиеся» занялись повальным разграблением «трофейного имущества», вплоть до японских бомбардировщиков, которые выкатывали с неохраняемых аэродромов и «переливали» на посуду и ложки! Это нужно было видеть Кена собственными глазами! Ты же знаешь эту страсть «китайских трудящихся!».
Авиационно-ремонтный завод при центральном аэродроме в г.Харбин (по Старо-Харбинскому шоссе). Около 4000 механо-обрабатывающих станков они за сутки разобрали так, что остались лишь голые стены. Даже анкерных болтов под крепление оборудования – не оставили!
Или вот еще случай! «летим» на полуторке где-то в 20 километрах от города и видим, тащит из последних сил, сгорбившись «китайский трудящийся» какой-то ящик. Стреляем в порядке предупреждения. Никакой реакции – только скорость прибавил. По кочкам за ним – догоняем – тот бросает ящик. Открываем, а там … снаряды от авиационной пушки (37 мм)! Спрашиваем: «А ты сам-то видел, что берешь?!». Говорит: «Не видел» - главное для него, что ящик тяжелый. Насмеялись мы тогда. Двое не слабых парней с большим усилием закинули тот ящик в машину.
Но, что хуже – начались грабежи и насилия над японским гражданским населением. И, пожалуй, нужно честно сказать, что не будь «летучек» военная комендатура вряд ли смогла бы везде успеть. Стреляли мы этих мародеров и насильников на месте, без всякой пощады и только такими мерами, спустя два месяца навели, все-таки порядок…
В конце октября 1945 года (Университет не работал, но лаборатория числилась за мной) сдал я лабораторию охране и устроился на курсы связистов – преподавателей (от КВЖД). Половина курсантов были китайцы. На курсах я проработал вплоть до эвакуации Советской армии в мае 1946 года.
Стало беспокойно и опасно в Фудзядян, где стояло два подразделения гоминдановских войск (у них была даже артиллерия). По мере продвижения гоминдановских «молодчиков» на север положение становилось все напряженнее. «Молодчики» начали расправляться с нашим эксплуатационным ж.д. персоналом без суда. Попросту – вешали.
И началось повальное бегство «белоэмигрантов». Кто успевал – на юг, в Китай (на американских самолетах - брали по 500 долларов), кто не успевал – на север в Харбин.
Спасло, что 8-я НРА (народно-революционная армия, командовал Лин –Бяо) успела пройти до Лашагоу (Сунгари-2) и, взорвав мосты, остановила «молодчиков» на этой линии.
А в Харбине, в это время грузили последний эшелон войск. И гоминдановцы подняли «шухер». У нас было по 50 патронов на винтовку. И тогда комендант последнего эшелона снял с платформ все танки (с десяток) и устроил в Фудзядяне «кордебалет» …. в общем, от «символического подразделения» осталась только пыль, а в это время с Сунгарийского ж.д. моста уже сходил первый эшелон 8-ой НРА (в ней оказались - сплошь корейцы!). Ну, они то и навели окончательный порядок.
В июне 1946 года получил я, наконец, паспорт гражданина СССР и понесло меня опять «на гребне волны».
…… когда я вышел из «академии» (1950- 1958 г.г.) «народ» - если так
выразится - был совсем другой, и что, главное, в каждом всегда присутствовало сознание какой-то народной общности, готовности прийти на помощь – по любому поводу – соседу – товарищу. И что же теперь – много ли осталось от слова «Товарищ»?
Появились какие-то несусветные обращения, вроде – «Мужчина!», «Женщина!, редко «Гражданка!».
«Гражданская совесть» - на сегодняшний день, если она и существует у таких как мы, да наших товарищей по возрасту, полагаю это результат воспитания самой жизнью, порой диктовавшей нечеловеческие условия существования, объединение в общность общенациональной трагедии. А что же случилось теперь?
Возмущает и отталкивает мелочность человеческой души, несправедливость и, особенно, нравственная нечистоплотность.
- Сестра Ира, о которой ты спрашиваешь, уехала в Бразилию из Харбина. Родителей моих уже нет в живых. Отец умер в Гонконге, на пути в Австралию, а мать – в Сиднее, в приюте для престарелых людей.
Вот такая невеселая история.
(Из воспоминаний Курсакова Александра. Иркутск. 12 мая 1984 года).
- Итак, вдруг почтальон вручает мне бандероль из России.! Радость была дикая. Даже напугала своего внучка.
Бандероль! Пришла-таки! Веер очень понравился. Но и брошка тоже очень нравится. Чудная. Отдала брошку ювелиру, чтобы он сменил булавку на надежное крепление с «замочком», потому что буду ее носить. Такая прелесть! Лодочка. На лодочке парочка. Как человек, в престарелой оболочке, в которой живет нестареющая душа, молодая, будто 45 лет тому назад. Я сразу же поняла, что кроме зонтика и трех рыбок в брошке есть еще два сердца. И …. вспомнилась мама. Тяжелый момент в жизни. Трудная встреча с ней, которую облегчили …. два сердца.
Расскажу подробней.
В тот раз, когда я обняла маму, я была совсем молодой. Мне было неполных 27 лет. Это было в 1944 году в Китае на Харбинском вокзале. Я уезжала в Мукден. И совсем не знала, что дома в последний раз.
Прошло 12 лет, мне уже под сорок.
Я стояла на канадском аэродроме в Ванкувере и смотрела в небо. Ждала маму. Маме уже 82 года. Из Харбина в Ванкувер она ехала совершенно одна…
Своих фотокарточек во время разлуки мама не высылала. Я же высылала ей в Китай фотографии детей и мужа. Так что мы росли и мужали у нее на глазах. Так думала я. И вот Кена, мы на аэродроме. Самолет приземлился. Прошли все пассажиры (на поле аэродрома никого не пускали). Но где же мама!? Мамы нет!
Меня после настойчивой просьбы пропустили к аэроплану. И вижу на совсем опустелом плаце плетется малюсенькая, совершенно сгорбленная фигурка и с трудом тащит чемодан в два раза больше по размеру человека … Мама!... Мама! … Она!? Совсем, совсем старенькая! Совсем, совсем сморщенная! Трудноузнаваемая…, моя мама!!!
Мама меня не узнала, когда я взяла у нее чемодан. Мама просто оттолкнула меня и быстрым, бодрым шагом пошла к строению аэропорта…
Как она бедная плакала, что Ира ее не встречает! Как она была испугана ….. и как она в волнении совершенно не узнавала меня…..
Я вас не знаю женщина. Где моя Ира? Где моя Ира? Повторяла не раз….. Скажите, где Ира? Мама рыдала. Я ревела в три ручья, успокаивала ее. Говорила, что Ира – это я! …. Словом сцена была душераздирающая.
Признать меня она не хотела и все искала глазами свою Иру, девушку …..
И вдруг, Кеша, я увидела на груди моей древней старушки, что-то блеснуло. Это была золотая брошка. Очень наивная. Очень трогательная. Два золотых сердечка пронзенные одной стрелой (вероятно амурчиком)! Это была такая «строгая», но трогательная брошь, и которая не совсем уместна на такой древней старушке, совсем не вязалась с ней, что я невольно расхохоталась. Громко и неудержимо …. как в 20 лет. Только тогда мама признала меня! Вернее мой смех. Последовала пауза, растерянный взгляд и мамина улыбка.
- Я не знаю тебя женщина. Ты не Ира. Ира – молодая девушка, а не какая-то тетка…
Мама, радостно смеясь, уже принимала мои дочерние объятия.
Так что наша встреча в Канаде состоялась вот такая!
И помогла милая, детская брошка!
Когда-то также наивно и смешно будет выглядеть на мне прелестная парочка, лодка и три рыбки. Заранее предвкушаю остроумные реплики, на которые богаты простодушные канадцы, встречные и поперечные. Самые выдержанные улыбнувшись – отвернутся. Правда будет хорошо?
Да, мама! Оказывается, и у мамы было чувство юмора! Что бы мы делали без этих двух пронзенных стрелой сердец?!
Кена, это произошла 22 года тому назад, тогда мне было 39 лет. И я была «теткой». Теперь – повзрослела. О, да! Мне уже 61.
- Спасибо за прекрасные стихи. Когда-нибудь пришли еще из своего цикла «Кавказские зарисовки».
(Из воспоминаний Новокщановой Ирины. Канада, Ванкувер. 15 сентября 1978 года).
Марки!
Сколько же в жизни было у меня увлечений! Одно из них – увлечение марками. Это целый мир, а не просто красивые картинки. В марках отражены события человечества, вся наша планета и в каждой – кусочек души художника.
Умудрилась собрать приличную коллекцию, в которой одна из марок была мной украдена. Хорошо, что не попалась! Иначе пришлось бы провести всю молодость в исправительном доме для малолетних преступников. Правда, тогда мне исполнилось тринадцать лет, и я считала, что это только марка. Всего лишь марка. И «цель оправдывает средства», а средств на марку не хватило и поэтому не было другого пути, как только спереть ее перед самым носом хозяина магазина и тем на всю жизнь оставить пятно на свою довольно-таки безупречную репутацию. Но это пустяки, потому что даже на солнце, и, то есть пятна!
Каждое преступление, каким бы оно не было, оплачивается наказанием. Это преступление тоже не осталось безнаказанным. «Око за око, зуб за зуб». Марки за марку!
Андрей, мой одноклассник довольно рано и очень серьезно начал интересоваться медициной. Тогда он еще не был известным врачом, а славился своими глазами. Глаза у него были белесые и как говорят – «один на Кавказ, другой в Арзамас». За это соученики прозвали его, Андрюшу Безгодова «Паяйкой». Якобы он, Андрюша, что-то паял и капли олова попали в глаз, после чего бедолага окосел. Так вот этот Паяйка, будущий знаменитый доктор пришел ко мне домой и принес свои записки по санитарии, к слову сказать, очень полные, интересные, аккуратно переплетенные. Вместо того, что бы в оба глаза смотреть на мои аналогичные записки, которые я ему показывала или даже на меня, он своими глазами замечал все, что находилось в комнате. Так, глаз – что на Кавказ, увидел в углу комнаты, на моем столе каталог марок и альбомы с коллекцией марок. Глаз – что в Арзамас, приметил готовальню. Заинтересовался. Нет что бы мной. Его интерес к моим маркам кончился печально – Паяйка выменял у меня в тот день коллекцию на дрянное полотнище лыжной палатки. Потом сумел уломать меня отдать ему в придачу и готовальню. Я в то время увлеклась маевками и турами за город. Несмотря на добавленную Паяйкой премию – черный, как туз пик, солдатский котелок, мена была явно невыгодной. Я оказалась околпачена!
«Око за око. Зуб за зуб!» Марки за марку! – возмездие свыше!
Готовальня и коллекция марок, в которую входила очень ценная – украденная и … какая-то палатка с котелком, на котором виднелись коряво выбитые грустные слова: «О Манька я любил тебя!». Было выцарапано еще что-то, даже цифры, но остальное успела забыть. В памяти остался только этот крик души неизвестного солдата, врезался навечно. Наверное, оттого, что произвел глубокое впечатление в моей чуткой, молодой душе. Это было так давно! В 50-ых годах.
Вернулся ли этот солдат домой?!
Миновала ли его пуля врага?!
И вернулась ли к нему Манька?!
Ведь он ее любил! …
Котелок был медный, старый, запущенный, с вмятинами, весь «заросший» сажей. Я котелок надраила, и когда он заблестел, на свет божий выглянули записи. Высказанная на меди мысль, крик чей-то страдающей души, который был погребен под сажей и под спудом всякого хлама харбинской барахолки…
И рисовалось тогда мне звездное небо …, бивак. Усталые солдаты отдыхают у костра.
Запевала: «Солдатушки – други - рябятушки,
Кто же ваши деды?».
Солдатушки: « Наши деды – славные победы,
Вот кто наши деды!».
Под песню, склонив голову, солдатик выкалывал на котелке свое сердечное страдание. А солдатушки, други- ребятушки, пели…
Вернулся ли солдат!?
Прошли годы. Прошло и увлечение маевками. Хобби сменяло хобби, вытесняя из памяти марки. Воспоминание о коллекции покрылось слоем пыли «веков», как солдатский котелок слоем сажи. Я вспоминала коллекцию редко. Только когда спрашивали, нет ли у меня марок. Тогда заодно вспоминался Паяйка, который был у меня в опале за то, что распространял про меня вымышленные слухи, что я его любила (чуть ли не так, как солдат Маньку), потому, что только любя, а почему не сдуру – можно было отдать такое богатство. Хотя, по правде говоря, это дело вкуса. Кому нравится сладкая булочка, кому – свиной хрящик. Будь на каком-нибудь необитаемом острове только Паяйка, я и обезьяны, поверьте, я полюбила бы самого противного павиана, а не его – Паяйку.
Да простит меня Андрюша, если он слышит это признание.
Итак, я почти забыла свою коллекцию. Все равно она погибла бы от рук моего сынишки, который любил разглядывать картинки!
Но окончательно я успокоилась только тогда, когда узнала (в Шанхае), что Паяйка стал известным врачом, который однажды спас от смерти умирающего китайца. Спасти больного не могли никакие светила! Доктор Безгодов сделал операцию и вернул к жизни. Несмотря на то, что китаец был архимиллионером оценить доктора гонораром, конечно, не было возможности. Но спасенному человеку очень хотелось отблагодарить доктора, который наотрез отказывался от любых денег. Фактически возвращенная жизнь была лучшей «оплатой». И вот кто-то, знавший Паяйку, подсказал благодарному архибогачу что тот может сделать – доктор ведь был страстным коллекционером марок!.... И в его коллекцию прибавилась еще одна очень-очень ценная марка. Подарок миллионера!
После того, как мне об этом случае рассказали я больше никогда не жалела о своих марках, потому что они стоили Паяйки и не стоили меня.
После маминого отъезда в Канаду, котелок вместе с другими моими доспехами, такими, как ранец, горн, барабан и саперная лопатка, попали опять на харбинскую барахолку.
У вещей началась новая жизнь!
(Из воспоминаний Новокщановой Ирины. Канада, Ванкувер. 15 июля 1977 года).
Зона, чего только не глотают люди в тюрьме, чтобы получить удовольствие.
У меня дома хранится коллекция разнообразных металлических предметов, которые, работая в тюремной больнице, извлек из желудков заключенных. Они хранятся в кожаном мешке. Целый набор почерневших от времени гвоздей различных размеров, части оловянных ложек, которых бы хватило на своеобразный сервиз и несколько "скруток" из алюминия.
В свое время я сам просидел в лагере десять лет и, еще, будучи заключенным, стал работать в больнице помощником хирурга. Все эти вещи зеки глотали, для того чтобы попасть в санчасть.
Делали такое в основном наркоманы, ведь подобным больным полагались обезболивающие уколы морфия - до и после операции. При этом за несколько лет было всего два смертельных случая, когда сами заключенные поздно обращались к врачу. Остальные выживали.
Тут еще нет двух ножей и одного напильника, которые после извлечения из желудков снова применялись в хозяйстве.
А как же люди могли глотать такие большие предметы, спрашиваете вы.
Это целая школа уголовного мира. Перед тем, как проглотить железяку, ее облепляли хлебом и проталкивали в гортань. Но затем, под воздействием слюны, мякиш растворялся и металл рвал сначала пищевод, а за ним - уродовал желудок. После этого зеки обращались в тюремную больницу, им делали рентген, обнаруживали инородное тело и клали на операционный стол. Наркоз тогда был крайне примитивный (1950 г.) - эфир или хлороформ. Больного привязывали к столу и начинали резать. Затем через разрез специальными щипцами и извлекали посторонний предмет. Вся операция длилась часа полтора... Помню такой случай. Один глотатель попросил не делать ему общий наркоз. Врачи пошли навстречу. Обкололи брюшную полость – местная анестезия, разрезали, достали ложку, а зек и говорит:
- доктор, а там еще градусник! и, действительно, достали из желудка еще и термометр.
- Это вам, доктор! - улыбнулся зек.
Зеки, как могли, продлевали время приема морфия. Для этого они не давали заживать своим ранам, постоянно бередя их, и таким образом добивались желаемого. При этом на все их выкрутасы тюремное начальство смотрело сквозь пальцы.
(Из воспоминаний Пасынкова Иннокентия Николаевича, прошедшего жернова советских лагерей 1946 – 1956 г.г. Москва. 30 июля 2004 года)
PS Коллекция в кожаном мешочке объемом 0,5 литра сохранилась и находится
теперь у меня (автор).
Свободное копирование
