По Аквитании на велосипеде (3-10 октября 2015 г.)

Участники велопохода по Аквитании, от Ангулема до Бордо 03-10 октября 2015 г.

Франция началась с трёхчасового ожидания в аэропорту Амстердама. Сам аэропорт порадовал своей близнецовой схожестью со всеми остальными аэропортами: в этом рукотворном, техногенном лесу идешь строго по стрелочкам с указанием зон, терминалов, секторов и выходов, совсем как по камешкам (хорошо хоть, что не по хлебным крошкам), оставленным в сказочном лесу Мальчиком-с-пальчик.

Аэропортный лес везде один и тот же. В Шереметьево он разрастается до джунглей и мангровых лесов, в Ростове-на-Дону усыхает до жалкой, вытоптанной рощицы, в Амстердаме шумит, в меру пугает и, в конечном счёте, выводит-таки к нужному выходу, обозначенному огромными черными цифрами на жёлтом фоне. Томительное трёхчасовое ожидание задержанного по техническим причинам рейса в Бордо очень скрасило наблюдение над новыми антропологическими типами, каркающей, жесткой музыкой голландской речи, северными европейскими людьми.

С «Опытами» Мишеля Монтеня я не расставалась на протяжении почти двух суток, что добиралась из Таганрога до Ангулема. Перед самой посадкой в первый из трёх самолётов, взявшихся перенести меня не только через пространство, но и сквозь время, в Ростове-на-Дону, как раз начала читать длиннющую главу о неминуемой смерти с бесконечными цитатами из античных авторов, доказательствами, уговорами, вкрадчивыми такими, призывающими не бояться её, готовиться и каждый миг переживать как последний: «Неизвестно, где поджидает нас смерть: так будем же ожидать её всюду. Размышлять о смерти - значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь - не зло».

С такими напутствиями великого бордосца я и полетела на первом из этих самолётов, в Москву. Затем, пока мыкалась пол-суток в Шереметьево, ожидая вылета в Амстердам, поневоле наблюдала за многочисленными детишками, вместе с родителями ожидавшими своих рейсов в том же самом монотонно шумящем, томительном лимбе, что и я. В это время в Монтеневских «Опытах» удивительным образом начались главы о детях, воспитании, образовании: «Я не видел такого отца, который признал бы, что сын его запаршивел или горбат, хотя бы это и было очевидною истиной. (...) Так и я; ведь я вижу лучше, чем кто-либо другой, что эти строки - не что иное, как измышление человека, отведавшего только вершков науки, да и то лишь в детские годы, и сохранившего в памяти только самое общее и весьма смутное представление об ее облике: капельку того, чуточку этого, а в общем почти ничего, как водится у французов».

Странно, ну что, казалось бы, мне за дело до XVI монтеневского века? Что мне до французского скептика и пессимиста? Однако, будучи впервые за весь минувший год вырвана из привычной таганрогской рутины, прочно простёганной пыльными нитками одного и того же ежедневного велосипедного маршрута, я отправилась в путь, мгновенно ощутив себя вне времени, прямиком в его XVI столетии, в насыщенном родными мне смыслами европейском пространстве, а именно, в Аквитании, где когда-то Монтень сочинял и записывал свои парадоксальные афоризмы.

Радуга, прекрасная двойная радуга встречала меня в аэропорту Бордо. Мокрая после только что пролившегося дождя Франция, наш славный гид, Змей (он же Илья) Гуревич, по которому я успела за год соскучиться, и нахлынувшее внезапно чувство возвращения.

Я вернулась. Не приехала, не прилетела, а вернулась в Европу. Я - дома.

До Ангулема добрались уже в потемках. Завтра рано утром, до завтрака, постараюсь познакомиться с ним, хотя бы бегло.

3 октября 2015

Я закрываю глаза, и перед внутренним взором во влажной предрассветной мгле вновь тускло мерцает круто уходящий вверх кремнистый путь, по которому когда-то впервые провёл меня печальный большеглазый поручик Тенгинского полка.

Пустыня всё так же внемлет Богу. Я встала очень рано и в предутренней тьме жадно отправляюсь гулять по неведомому Ангулему. Я шагаю по древней каменистой дороге, ведущей куда-то вверх, мимо древних стен, заросших чернеющей во тьме зеленью, по кажущемуся бесконечным подъёму выхожу на смотровую площадку, с которой открывается вид на еле угадываемые, раскинувшиеся внизу поля. Наконец, сворачиваю, для разнообразия, вправо и вижу перед собой сверкающий павильон с распахнутыми дверями, в проёме которых покачиваются ярко-зеленые веерные пальмовые листья, блестят горы апельсинов, снуют люди с горами коробок в руках. Это крытый рынок, своим блеском, суетой и нарядностью больше всего напоминающий мне здание варьете, театра или цирка. Посреди тёмного, погруженного в глухое предрассветное забытье города рынок выглядит как только что приземлившаяся летающая тарелка, брызжущая лучами странной инопланетной жизни. Я прохожу мимо диковинного павильона, затем, как всегда в незнакомом городе, пару раз сворачиваю, пытаясь сохранить в памяти все проделанные повороты, и, наконец, теряюсь в незнакомом спящем городе. И мгновенно погружаюсь в знакомый по прежним путешествиям ступор: одна, без карты, в темноте, и до завтрака остаются считанные минуты. Конечно же, мне почти сразу встретились очень милые молодые люди, указавшие верное направление, и я вышла на знакомую кремнистую дорогу. Утреннее приключение закончилось вполне благополучно, Ангулем лишь слегка приоткрылся мне и остался в прошлом.

Прелесть и, одновременно, печаль велосипедного путешествия состоят, главным образом, в неизбежном «прохождении мимо» мира, взамен которого велосипедисту даруется чувство дороги.

После завтрака получаю свой велосипед. Вот ведь недаром я за месяц до похода потратилась на новый гибрид. Недаром успела откатать на нём более полутора тысяч километров по пыльным и жарким таганрогским улицам. В этот раз я села на незнакомый велосипед и покатилась на нём как на своём собственном. Летние тренировки не прошли даром. Ура!

Однако, ну и погода была в этот день. Мы выехали в дождь и весь день катились при 13 градусах, под проливным дождем, по уши в грязи. В кроссовках хлюпала вода, толстый слой жирной грязи покрывал рюкзак, одежду, ноги. Жуть!

Из бесконечного, длившегося к тому времени уже долее пяти месяцев, казалось, впавшего в беспамятство таганрогского жаркого лета, я мгновенно перенеслась в промозглый и дождливый французский октябрь. В этот день я замерзла так, что не могла пошевелить пальцами на руках, тщетно пытаясь завязать развязавшиеся шнурки на кроссовках. Видимо, я так посинела от холода в своей летней одежде, что сердобольная Оля Мирошникова чуть не насильно одела меня в две велофуфайки: флисовую и сверху в ветровку. В них я наконец согрелась. И, тем не менее, всю дальнейшую дорогу меня продолжало трясти. Даже роскошный пикник у реки, под мостом не помог.

Ноги не двигались, руки, облепленные мокрыми насквозь велоперчатками, не слушались. Так я и катилась дальше "на честном слове и на одном крыле" до самого Коньяка.

Зато в Коньяке!

О, в Коньяке, когда мы, наконец, получили свои вещи из машины сопровождения, заселились в отель, помылись, выстирали густо заляпанную грязью одежду и обувь, и переоделись, каким же нежданным блаженством показался затем вечер, проведенный в музее коньячного дома Otard. Это была совершенно сказочная, волшебная экскурсия в коньячный дом, расположенный в здании, выстроенном в IX-XII вв., в котором появился на свет будущий король Франции Франциск I, а своды которого позднее спроектировал приглашенный им во Францию Леонардо да Винчи. Милый русскоговорящий гид Ксения обратила наше внимание на потолочные арки в виде гигантских букв X и Y, свидетельствующие, по её мнению, то ли о гениальном предвидении генной теории великим итальянцем, то ли о невнимательности строителей:

Мы спустились в погреб, где выдерживается коньячный спирт в дубовых бочках, со стенами, сплошь покрытыми черной плесенью. Коньячный спирт постоянно испаряется, просачиваясь сквозь древесные поры и толстые каменные стены шато. Эти спирты, испаряющиеся в атмосферу, смешивающиеся с плесенью и питающие её, называют «Ангельской долей» и время от времени доливают спирт в бочки. Спиртовые запахи наполняют всё пространство погреба, а гид продолжает рассказывать о сложном процессе производства коньяков, алхимическом взаимодействии бочек и спирта, загадочной фигуре Мастера погреба, двух типах древесины, из которой изготовляются бочки, нескольких лесных массивах, в которых вырастают дубы для этих бочек, обращает наше внимание на клочья неопрятной серой паутины, которой затянуты все углы погреба: пауки, постоянно находящиеся под действием коньячных паров, не в состоянии плести ровную паутину.

И, наконец, апофеоз экскурсии - это дегустация коньяков. Мне за 10 евро полагалось 2 вида молодых коньяков, которые следовало дегустировать в определенном порядке. Что я и проделала по всем правилам: из правильного бокала, в правильной последовательности, и вкус этих коньяков показался мне поистине волшебным.

Очень хорошо, что моё запоздалое знакомство с коньяком (который я пробовала впервые в жизни) случилось здесь, в коньячном доме барона Otard, в музее коньяка, среди древних бочек, беспрерывно испаряющихся благоуханий «Ангельской доли» (22 миллиона бутылок в год испаряется таким образом). Сказка. Волшебство.

Затем была еще трёхкилометровая прогулка по вечернему Коньяку. Карусель в центре города. Погружение в слабо знакомый французский язык, против всякого ожидания, не было мучительным. Напротив, оно оказалось радостным: каждое произнесенное или, напротив, понятое слово воспринималось мной с благодарностью, как неожиданно доставшаяся мне «ангельская доля». Каждое название - как чудо, каждый звук - как дар.

Что-то готовит завтрашний день? Какие новые испытания, и какие новые вечерние радости?

4 октября 2015

«Передо мной простирался нескончаемый день, преисполненный кознями и ловушками, и мои мучения начинались с того, что я всовывал свои распухшие, местами обмороженные ступни в сырые от дождя башмаки», - так вспоминал Франсуа Мориак свои детские невзгоды, и я невольно сочувственно вздыхаю вслед за ним, вспоминая, как утром 4 октября в отеле Коньяка я натягивала на себя сырую, не успевшую высохнуть за ночь велоформу, влажные носки и мокрые кроссовки.

Всю эту амуницию я до некоторой степени успевала просушить на себе, гуляя рано утром, до завтрака по Коньяку и наблюдая за тем, как, постепенно, по мере нашего продвижения по Аквитании, изменялись формы жизни во Франции. Да, неуловимо изменялись сами формы бытия: деревянные, окрашенные в яркие цвета ставни, окна с частыми переплетами, низкие живые изгороди из кустарников, густо осыпанных красными ягодами, острые крыши, округлые формы - насколько пластичным оказался вещный мир. С утра не было дождя. Какое облегчение для человека, проехавшего накануне на велосипеде почти 70 км под нескончаемыми холодными струями.

В этот день мы катились через виноградники, изнемогавшие под тяжестью налитых, желтых, тесно висящих гроздьев, у которых мы то и дело останавливались. С большим трудом я отдирала от лозы виноградные гроздья и высасывала из них сладчайший сок, так же, как и мои спутники.

Сегодня мы катились через холмы: вверх-вниз, только и успевай переключать скорости и передачи. Франция предстала передо мной поразительно зеленой, лесной, заросшей травами, кустарниками, колючими зарослями, жгучей крапивой. И повсюду что-нибудь обязательно цвело. Вокруг яблонь, мимо которых мы катили, не останавливаясь, сплошным пёстрым ковром лежали опавшие яблоки. В этот раз пикник устроили на берегу какой-то речки, темной, заросшей, с зелеными берегами.

А затем вновь припустил дождь, становившийся всё сильнее и сильнее. Днём мы ненадолго остановились в Донжоне, где под серым октябрьским небом и холодным дождем как ни в чём не бывало во множестве цвели необыкновенной красоты желтые изысканные розы, космеи какого-то особого сорта, с крупными малиновыми лепестками и пышной легкой листвой.

Прислонив к ограде велосипед, я меланхолично прогуливалась под дождем по французскому регулярному саду с геометрически подстриженными кустами, пока мои спутники сидели на холодной мокрой веранде кафе и пили кофе. Иногда я подходила к ним, ощущая себя совсем как глупая собачка Пети в рассказе К. Паустовского «Старик в станционном буфете», где «Старик зашел в буфет, очевидно, погреться. Он ничего не заказывал и понуро сидел на деревянном диване, засунув руки в рукава неумело заплатанной рыбачьей куртки.

Вместе со стариком пришла белая мохнатая собачка. Она сидела, прижавшись к его ноге, и дрожала.

Рядом за столиком шумно пили пиво молодые люди с тугими, красными затылками. Снег таял у них на шляпах. Талая вода капала в стаканы с пивом и на бутерброды с копченой колбасой. Но молодые люди спорили о футбольном матче и не обращали на это внимания». Мои спутники тоже не обращали на меня внимания, они спорили о чём-то, о чём я изо всех пыталась не думать, забыть, напрочь выбросить из усталой головы в прекрасной, хотя, в то же время, холодной и мокрой Франции. Отойдя от них, я опять вернулась к зарослям желтых роз, благоухавших под сильным, холодным ветром и не прекращавшимся ни на минуту дождем. Холодно, мокро, ветрено. Я опять почувствовала, что провалилась в позднюю осень прямо из бесконечного, длившегося уже пять месяцев подряд жаркого таганрогского лета. Еще раз мысленно я поблагодарила Олю Мирошникову, давшую мне теплую фуфайку, без которой я пропала бы в своих шортах и майке, она выручила меня так же, как сердобольная женщина в одном из самых моих любимых рассказов Доктора Пауста выручила старика с собачкой:

«Старик ничего не ответил. Он подошел к стойке и положил горсть мелких денег на мокрый прилавок.

- Один бутерброд! - сказал он хрипло. Собачка стояла рядом с ним, поджав хвост. Продавщица подала старику на тарелке два бутерброда.

- Один! - сказал старик.

- Берите! - тихо сказала продавщица. - Я на вас не разорюсь...

- Палдиес! - сказал старик. - Спасибо!

Он взял бутерброды и вышел на платформу. Там никого не было. Один шквал прошел, второй подходил, но был еще далеко на горизонте. Даже слабый солнечный свет упал на белые леса за рекой Лиелупа.

Старик сел на скамейку, дал один бутерброд Пети, а другой завернул в серый носовой платок и спрятал в карман.

Собачка судорожно ела, а старик, глядя на нее, говорил:

- Ах, Пети, Пети! Глупая собака!»

«Ах, глупая, глупая я», - повторяла я, изо всех сил стараясь согреться в красной Олиной фуфайке.

По такой погоде хочется крутить педали без остановки, чтобы согреться, а гид, как нарочно, то и дело останавливается на таком холоде. Руки в мокрых велоперчатках и ноги в сырых кроссовках немеют сразу же, стОит только остановиться. Настоящее испытание на прочность. Наконец, уже под вечер мы прикатили в крошечный городок Жонзак: все его немногочисленные дома сгрудились вокруг площади с замком. Здесь при всём желании я не смогла бы потеряться: куда ни пойдёшь, всё равно сделаешь круг и вернёшься на центральную площадь.

Заселившись в отель, наскоро постирав велоодежду и помывшись, я отправляюсь гулять по Жонзаку. Радостно фотографирую знакомые и незнакомые, но равно милые цветы, листья, соцветия: городок буквально утопает в садах, палисадниках, клумбах; размышляю про себя о том, что только велосипедное путешествие дарит столь контрастные ощущения бытия: от тяжкого уныния под бесконечным дождем до сентиментальной, пасторальной прогулки на закате среди цветов.

Цветущая, темно-зеленая Франция. И повсюду вьется мой любимый плющ. Здесь не чувствуется той полноты, яркости, теплоты вечерней жизни, как в Италии. Городок кажется совершенно безлюдным, тихим, опустевшим. Цветущие повсюду розы кажутся единственными его обитателями. Здесь протекает незаметная внешнему наблюдателю, очень тихая, можно сказать, замершая жизнь: тихо, мирно, зелено. Завтра мы должны докатить до Атлантического океана. Хотя бы немного потеплело, и не было бы опять дождя.

5 октября 2015

«Смотреть надо!» - широченные, низко расположенные деревянные ставни распахнулись столь внезапно, что я едва успела соскочить с узенького старинного тротуарчика. В раскрытом окне показался улыбающийся человек, за его спиной смутно виднелись внутренние помещения дома.

- Bonjour!

Это ранним утром я гуляю по крошечному Жонзаку, наблюдаю за тем, как толстый кот, жеманясь и усердно обтираясь о ступеньки, ожидает, когда его наконец впустят в дом, слушаю как поют птицы в садах, подступающих к городу со всех сторон.

Быстро выхожу за город, в поля и опять поражаюсь обилию травы, кустов, цветов. Травянистая, зеленая, густо и сплошь заросшая Франция - сказочная страна, в отличие от мифологической каменистой Италии.

После завтрака мы покатились дальше под сплошным проливным дождём. В этот раз я уж промокла действительно насквозь, совершенно и абсолютно, до последней ниточки, как промокают только в детстве. Наверное, я не промокала под дождём так тотально с тех давних пор. В то же самое время вокруг нас явно ощущалось чьё-то мощное, нарастающее, тёплое дыхание: невидимый, но с каждым поворотом колеса приближающийся Атлантический океан дышал в лицо, как огромный, добрый, слюнявый сен-бернар.

Опять, как и вчера, мы останавливались в виноградниках: бросали у обочины велосипеды и ели виноград, обливаясь соком, чавкая, выплёвывая шкурки безумно вкусного, янтарно-жёлтого, чуть розоватого винограда, висящего тесными гроздьями.

Впервые за три дня солнышко стало пробиваться сквозь тяжелые облака как раз, когда мы выкатили к устью Жиронды и к Океану. Ветер. Как раз такой, какой я и ожидала почувствовать на океанском побережье, порывистый, сильный, тёплый, прогоняющий облака и разгоняющий тучи. Чудо-ветер.

Прямо там же, на океанском берегу мы устроили очередной пикник. Затем еще около 30 км катились по жуткой неровной грунтовке, да всё больше по неровной местности, то в гору, то под гору, по рытвинам и камням, по траве, лужам, опять по грунтовке - жуть. Мне бы широкую, асфальтированную, пустынную дорогу, по середине которой я могла бы блаженно катиться, во всё горло распевая: Lasciate mi cantare или Mi piace ogni cosa di quello che fai. Так нет же, вместо этого опять приходится катиться по крутым, узким и скользким тропинкам, стараясь не слишком отставать от остальных.

В Ройане, куда мы, наконец, прибыли и заселились в отель, находившийся под неусыпной охраной трёх разноцветных котов, я, разумеется, сразу же отправилась поплавать в Атлантическом океане, в крепком соляном растворе коричневатого цвета. На радостях напробовалась самых разных вин: одно вкуснее другого. В особенности, поразил меня сотерн, ликёрное вино, изготовленное из винограда, покрытого благородной плесенью. Затем допоздна гуляла вдоль бесконечно растянувшегося побережья с пляжами, хитрыми сооружениями из сеток, предназначенных для ловли каких-то морских гадов, пока, наконец в темноте, под возобновившимся дождём не заблудилась опять и не проблуждала до ночи, то поднимаясь в совсем уж незнакомые городские кварталы, то спускаясь к бухтам, вид которых тоже казался совершенно чужим. Да, Ройан, растянувшийся вдоль устья Жиронды, позволил мне заплутаться в нём: казалось бы, заблудиться, гуляя вдоль океанского побережья, невозможно. Но мне это удалось. Да уж. Незнакомые молодые люди, у которых я спросила дорогу, подвезли меня на своей машине до самого отеля, принимая за итальянку, плохо говорящую по-французски, а я не стала их разубеждать, поскольку в этой поездке мне доставляло особенное удовольствие постоянно прикидываться, примеривая на себя, как на карнавале, различные маски: то бывалой велосипедистки, то странствующей итальянки, то реинкарнации Генри Мортона, постоянно записывающего свои путевые впечатления: субличности попёрли наружу, инобытие, так уж инобытие - по полной программе. Пусть будет. Пусть останется этот день в памяти своим мощным, тёплым, гигантским океанским дыханием. Пусть перекатываются в вечности коричневатые воды Жиронды, смешанные с солеными океанскими волнами.

6 октября 2015

Изрезанная полоса Бискайского залива была дарована мне всего на один вечер, одну ночь и единственное утро. Вечер и ночь я уже истратила, оставалось только раннее зябкое утро, чтобы еще раз прогуляться вдоль побережья, вдохнуть влажный океанский ветер, увидеть и запомнить береговые изгибы, бухты, волны, набегающие на песчаные пляжи внизу, вспомнить и разделить озноб того, кто видел, как

«Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта!»

Возвращаюсь к завтраку в отель Pavillon Bleu, вход в который охраняли три кота: рыжий Нуа, серый Сами` и мохнатый Маттео, восседавший на стойке регистрации. Последний с готовностью ударялся лбом о мою руку и при этом еще периодически кусался, чтобы я не забывала, кто тут главный. Славный матерый котище, знающий себе цену. Прощайте, коты, прощай Синий павильон, мы катим дальше.

После долгого ожидания на холодном ветру мы на пароме пересекаем широкое океанское устье Жиронды и высаживаемся уже в Медоке.

А дальше началось: мы покатились по восхитительной, нет-нет, вы не понимаете, по прекрасно-сновидческой, сладостной, бесконечной Трансатлантической велодорожке, петляющей через дремучие хвойные леса, внезапно вылетающей на океанское побережье к монументу Свободы, летящей вдоль дюн и опять льнущей к побережью. В середине дня прямо в дюнах, на ветру устроили пикник. Я же, прихватив с собой виноградную гроздь, отправилась через дюну к океану. Какой же там задувал чудовищной силы ветер, как безжалостно и остро он сёк лицо песком. Зато само купание в бурных волнах океанского прибоя просто не с чем было сравнить. Какие роскошные волны, как безжалостно и фамильярно они накрывали меня с головой, а затем бесцеремонно волочили с собой на берег, по острым камням на дне. Опять и опять, и еще раз, пока окончательно не закружилась голова и пока одежда, рюкзак, кроссовки и кисть винограда, оставленные на берегу, не покрылись слоем песка. Песок был везде: в каждой складке одежды, в обуви, в носу, он скрипел на зубах, забивался в волосы. Как из другого измерения я вернулась к машине сопровождения, к моим спутникам и к остаткам пикника.

А затем мы вновь, как во сне, покатили по Трансатлантической велодорожке через леса и так и катились бы до самого Уртена, если бы нашему гиду не пришла в голову эта несчастная мысль «разнообразить» велопоход. Велодорожка гладкой асфальтовой змейкой убегала вдаль, когда мы остановились перед опущенным шлагбаумом, с табличкой, на которой французским языком было написано «chaussée déforme». И вот, вместо того, чтобы продолжить свой путь по прекрасной, покрытой свежим тёмным асфальтом велодорожке, мы, вслед за упёртым Змеем Гуревичем, подлезли под шлагбаум и кое-как покатились по вконец деформированному, разбитому, как после ковровой бомбардировки, шоссе, сплошь в ямах, рытвинах, глубоких лужах. Эта заброшенная дорога наконец привела нас в тупик. Но гид и здесь не признался в том, что напрасно потащил нас прочь с велодорожки. Он попёр прямиком через лес, а мы - ничего не поделаешь - поплелись вслед за ним через бурелом, колючки, поваленные деревья, всё дальше и дальше вглубь французской чащи, таща за собой бесполезные, ставшие тяжёлой обузой велосипеды. Я в кровь изодрала голые ноги: казалось, что все лесные колючки норовили вцепиться именно в меня. Продираясь сквозь лесные заросли я невольно злобно думала о том, как же всё это получилось глупо, бездарно, по-хамски со стороны Змея - заставить нас ломиться через чащу, как чёртовых партизан из бородатого анекдота. Затем, когда наконец, с огромным трудом мы выбрались из чащобы и вновь оказались на шоссе, то оказалось, что у половины группы проколоты шины. Злые, недовольные выходкой гида мои спутники еще около часа меняли камеры, а я между тем укатила немного вперед и злорадно засняла всю негодующую велогруппу (сама-то я не прокололась).

Затем надутые, недовольные мы вновь катили по велодорожке еще около 30 км до тихого, похожего на деревню Уртена, где я, наконец, смогла заселиться в отель, помыться, обработать раны на ногах и уже в сумерках пройтись по тихим улицам, мимо островерхого собора, зайти под его готические своды, а заодно пристроить свои единственные 100 евро, купив крошечный портативный беспроводной MP3 плеер в единственном в городке хозяйственном магазине, где он мирно соседствовал с граблями, мешками с грунтом и свернутыми в толстые кольца садовыми шлангами. В усталой голове сумбурно мелькали обрывки дневных впечатлений: вырезанные по живому Бискайские бухты, ковчег парома, стремительно улетающая под колеса трансатлантическая велодорожка, наполненные водою ямы старого заброшенного шоссе, лесная чаща, океанские валы, заметенная песком виноградная гроздь и новенький занятный плеер в утешение за все испытания.

7 октября 2015

Если сразу же, по свежим следам не записать все события дня, то потом приходится с трудом вспоминать их, поскольку новые впечатления напрочь стирают старые, не оставляя им места в памяти.

Вот так и я пытаюсь сейчас вспомнить расставание с крошечным игрушечным Уртеном. Рано утром я опять прогулялась вокруг небольшого, стройного готического собора, собравшего вокруг себя весь небольшой городок. Пока гуляла, на улице рассвело. После завтрака мы, как всегда, погрузили свои рюкзаки в машину сопровождения и налегке отправились в путь.

Весь этот день катили через леса. Слава Богу, что не ломились пешком через чащу. По узенькой,старой, давно не ремонтированной велодорожке мы проносились через густые сосновые и еловые заросли. Я, конечно, то и дело спешивалась, опасаясь катиться по глубокому песку, полуразрушенным плиткам велодорожки, корням деревьев, густому слою скользких сосновых иголок. А затем и вовсе отстала от группы и около 6 км позорно плелась по лесу пешком вдоль по узенькой, неровной, местами засыпанной песком или заваленной камнями тропинке. Велогруппа давно скрылась за очередным поворотом и, если бы не досада на себя и не опасение заблудиться в незнакомом французском лесу, то я могла бы весь день провести в этом зачарованном пустынном месте, тихо шагая по разбитой тропинке из старых серых плит, по обе стороны от которой тянулся колючий сосновый и еловый подлесок.

Я с трудом волочила велосипед, досадуя на своё неумение кататься по пересечённой лесной местности, вперед, мимо зарослей земляничных деревьев, сплошь усыпанных крупными красными ягодами. В этот день сказочный французский лес был только моим. В подлеске становилось жарко, душно, колючие ветки цеплялись за одежду и за мои многострадальные, покрытые глубокими ссадинами ноги, а старая, разбитая велодорожка терялась где-то в зеленом лесном далеке. Ну и ладно, размышляла я, ну и пусть: так и буду бесконечно брести по этой узенькой тропке.

Наконец, лес расступился и я вышла на открытое возвышенное место, заросшее редкими высокими соснами, к которым были прислонены знакомые велосипеды, а мои спутники, спасибо им, не высказали мне ни единого упрёка. Между красноватыми сосновыми стволами поблёскивало озеро.

Быстро переодевшись в купальник за сосной, я поспешила окунуться в его чистую, светлую, холодную воду. Наплавалась от души, смывая пыль, пот, усталость, позор, благо, на берегу никто меня не торопил. Я плавала в ледяной, ясной, совершенно прозрачной воде, как когда-то давно, в детстве плавала в озере Селигер, в котором было такое же чистое песчаное дно, такие же густые сосновые ресницы окаймляли его берега. Затем пикник на берегу показался каким-то райским блаженством. После мы опять долго катили уже по более широкой и новой велодорожке, по шуршащим сосновым иголкам, аккуратно объезжая огромные серые шишки и безжалостно давя белые грибы, до самого Пойяка.

Пойяк - крошечный городок на берегу Жиронды, по которому я, помывшись и выстирав пыльную одежду, отправилась вечером побродить. Здесь, впервые после прибытия во Францию, на глаза попадались укутанные арабские женщины, их черномазые ребятишки, высокие, очень худые чернокожие марокканцы, а также бомжевато-вороватого, а то и прямо разбойничьего вида личности, провожавшие меня недобрыми взглядами.

Вечер стоял прекрасный, тихий, и я отправилась гулять вдоль Жиронды, по деревянному настилу набережной, гладила встречных собак, кое-как объяснялась по-французски с их старенькими хозяевами, здоровалась со всеми подряд, как в деревне. Дойдя до конца набережной, свернула в город, обошла его за четверть часа, затем пошла на звук церковного колокола и вышла на площадь к серой громаде собора, который оказался запертым.

В этот день Пойяк оставил странное впечатление скрытой угрозы, или тайны, или какого-то возможного продолжения знакомства с ним.

8 октября 2015

Когда-то очень давно, в мягком сумраке осташковского детства я получила французскую прививку, нанесённую острой и тонкой шпагой Д.Артаньяна. Затем в глубокую, саднящую царапину, видимо, были занесены Эдмоном Дантесом морские брызги, инфицированные духом путешествий, а сверху по ней провела своей маленькой грязной ручкой Козетта, еще не получившая в подарок роскошную разодетую куклу. И вот теперь это избирательное сродство с Францией пробудилось в Пойяке, ставшим первым французским городом, отозвавшимся на моё мимолётное присутствие. Накануне вечером, во время бесцельного блуждания по узким незнакомым улицам, которые все как одна вели к Жиронде, мы с незнакомой дамой шли, улыбаясь, навстречу друг дружке по узенькому древнему тротуару, на котором невозможно было разойтись, и за несколько шагов я соскочила на обочину, пропустив улыбнувшуюся мне француженку. Несколько раз я услыхала, сказанное мне вслед «ça va», а затем несколько человек пожалели мои изодранные в кровь ноги и поинтересовались, где же это меня так угораздило.

- Dans grand bois épais.

Утром 8 октября я, как всегда, отправилась погулять перед завтраком, тем более, что в этот день мы должны были стартовать на пару часов позже, и почти сразу вышла к серой громаде собора, который оказался на этот раз открытым, так что я смогла войти под его сумрачные темно-серые своды, не торопясь, осмотреть всё и даже присесть на скамью. У всех французских соборов обнаружилась одна общая черта. На его стенах я увидела как раз то, что так подробно описал Питер Мейл в своей «Афере с вином»: «Внутри хранится удивительная коллекция жертвоприношений. Несколько веков их несут сюда рыбаки и моряки, чудом спасшиеся от смерти в море. Среди этих даров встречаются самые разнообразные: мраморные таблички с надписями, мозаики, коллажи, модели судов, картины, спасательные жилеты, флаги, статуэтки и многое другое — все стены базилики покрыты ими. Во всех так или иначе выражена благодарность за спасение, иногда очень просто: «Merci, Bonne Мère». Именно такими, прикрепленными к стенам мраморными или гранитными табличками с благодарностью Богородице была сплошь покрыта одна из церковных стен.

Я тихо сидела, стараясь не слишком глазеть по сторонам, а впереди и сбоку, в это самое время, священник, молодой, высокий, в очках и поношенном, скромном, можно сказать, затрапезном облачении, больше всего напоминающий аспиранта или начинающего университетского преподавателя, и несколько миниатюрных, тщательно одетых и аккуратно причёсанных старушек готовились к мессе. Неожиданно одна из них подошла ко мне и пригласила присоединиться к ним. Нас собралось восемь прихожан (из которых трое были темнокожие молодые монахини в мягких белых платках-накидках и белых скромных одеждах). Подходя, мне все подавали руки, которые я с готовностью пожимала обеими руками. Впервые за последний год (с того раннего утра в Падуе, когда я была на мессе в Базилике святого Антония Падуанского) я опять почувствовала удивительную теплоту общей веры. Казалось, мы были одни в просторном, сумрачном соборе со стенами, покрытыми мраморными табличками с благодарностями Матери Божией, одни в огромном суетном мире, одни и вместе, как первые христиане в своих катакомбах, во враждебном языческом окружении. Падре в своем скромном, поношенном облачении, говорил очень тихо, как на университетском семинаре. Все молились, пели, повторяли за ним тоже очень тихо. Всё это время я ощущала тихую, удивительную теплоту веры, братства, сестринства со всеми этими людьми. Поистине, не было в то утро ни эллина, ни иудея. После окончания мессы я, став последней в недлинной очереди, подошла к падре за католической облаткой, которую столько раз видела в кино, получила её в сложенные ковшиком ладони (левая ладонь поверх правой), как это делали остальные, положила в рот – тонкая облатка растаяла на языке. После окончания недолгой мессы, длившейся немногим более получаса, я на прощание познакомилась с молодым падре, прекрасно говорившим на английском.

В этот день мы катились только по виноградникам. Я не стала заходить в шато, где у нас была намечена очередная дегустация (этому столику можно больше не наливать), оставшись снаружи.

Пока мои спутники неторопливо дегустировали «вина Пойяка, обычно мощные и богатые танинами, с насыщенными фруктами ароматом и вкусом, которые со временем развиваются в гармонию великолепной сложности и многообразия» (А. Григорьева «Вина Бордо»), я праздно слонялась по двору, заросшему розами, пахучими кустарниками цветущей жимолости, высоченными, тоже цветущими деревьями. Под ногами, в высокой мокрой траве росли грибы, в сумрачном влажном уголке, под деревом цвели фиалки. Всё это я с удовольствием созерцала, нюхала, фотографировала, пока, наконец, из дверей шато не показались довольный гид с остальными велосипедистами. Ну что ж. У них свои радости, а у меня – свои.

Так мы и катились от шато к шато, от одного виноградника до другого, от дегустации к дегустации, в этот день мой лексикон основательно пополнился словами: крю, шэ, терруар, миллезим, снятие с осадка, оклейка вина. После пикника мы погрузились на паром через Жиронду, очень полноводную, широкую, с островами и с мутной, коричневатой водой.

Наконец, во второй половине дня мы прибыли в город Блай.

Отель, в котором я писала эти строки, оказался совершенно особенным. Подобно потрепанной, скрипучей машине времени, он переносил своих постояльцев прямиком в XIX век: помимо комнаты со старинным камином, деревянным, потемневшим от времени потолком, в которую меня поселили, здесь также имелась кухня для постояльцев со старинными шкафами, до отказа заполненными нераспечатанными и початыми банками с кофе, чаем, разнообразными джемами, специями, пакетами с мукой, спагетти, бутылками с оливковым маслом и множеством других интереснейших предметов, оставленных, по-видимому, многими поколениями обитателей этого отеля. Вечером я тщательнейшим образом проинспектировала их содержимое, подивилась старым медным тазам, развешанным по стенам, оклеенным партитурами Моцарта, многочисленной старинной посуде и бокалам за стеклянными дверцами шкафов.

На столе я обнаружила початую баночку с медом, в которой плавал ароматный рулончик коры коричного дерева, и щедро налила из нее на кусок свежего серого хлеба, осмотрительно прихваченный на ужин во время пикника. Все комнаты, в которых разместились участники нашей алко-вело-группы, выходили в общую гостиную, обшитую темным старым деревом и сплошь уставленную высокими книжными стеллажами. В центре высился огромный шкаф, в который я тоже сунула нос: там на полках хранилось постельное белье, сложенное аккуратными стопками. К одному из книжных стеллажей была прислонена гитара.

Против обыкновения, вечером я не отправилась гулять по Блаю. Отель, в который нас поселили, оказался настолько необычным, что мне захотелось остаться в нём, помедлить в XIX веке, сохранившемся в старинных книгах, в древних задвижках, на которые закрывались многочисленные кухонные шкафы, в каждом уголке старой гостиницы.

9 октября 2015

На часах 16.05. Я сижу в маленьком тихом зеленом убежище, в центре Сент-Эмильона, куда мы только что прикатили и остановились на полтора часа, не доехав до своей очередной гостиницы пяти километров. Гид велел гулять. Велосипедный народ разбрёлся по бесчисленным винным лавочкам, дегустациям, погребам. День сегодня жаркий, солнечный, немного ветреный, бесконечно длинный по-летнему. В центре моей лужайки, с трех сторон укрытой живой изгородью, стоит белый кружевной металлический столик, окруженный такими же белыми ажурными стульями. С одной стороны из-за зарослей изгороди чуть доносится голос нашего гида Змея Гуревича, с другой – какие-то французские разговоры. Собственно говоря, это дворик одного из бесчисленных винодельческих шато. Прямо под лужайкой со столиком протянулись просторные пещеры, с теплыми и влажными винными погребами, куда я позднее спущусь. Время остановилось и зависло. Из-за пышных кустов, отделяющих моё случайное убежище от мира, всё так же слышится французская речь, припекает октябрьское французское солнышко, лениво щебечут невидимые птахи, откуда-то издалека доносится шум транспортной магистрали.

Даже не верится, что ещё полчаса назад мы неслись по ней, взбирались вверх, на холмы на самой лёгкой передаче, затем стремительно спускались с них, и вновь неслись по равнине, вдоль бесконечных курчавых рядов доблестных виноградных воинов. Сейчас моя правая рука едва удерживает ручку, настолько она устала за день, час за часом, десятки километров подряд сжимая руль и слегка придерживая задний тормоз на спусках. Жизнь велосипедиста иногда зависит от крепости правой руки. Рано утром, вернее будет сказать, на излете ночи, я проснулась в своём выпавшем из времени отеле от нестерпимого холода и грохота уборочной машины за окном. Встала и отправилась на кухню, чтобы вскипятить воду и приготовить кофе, заодно задела и разбила оставленный кем-то на краю стола бокал, собрала осколки, еще раз подивилась разнообразному содержанию старинных кухонных шкафов, чем-то напоминавших бабушкин древний буфет в Осташковском доме, в глубине которого, в особенности, на нижних полках всегда можно было обнаружить пыльную банку с засахарившимся клубничным вареньем, старинные жестянки из-под дореволюционного чая, граненые стопочки с отколотыми краями, многочисленные коробочки и скляночки неизвестного предназначения, десятилетиями сохранявшие слабые следы запахов давно минувшего времени. В гостиничных кухонных шкафах скопились значительные запасы кофе, чая, муки, сахара, специй, меда. Совсем как в охотничьей избушке, где путник обязательно должен был оставить что-нибудь будущим постояльцам.

В начале восьмого я спустилась вниз, в совсем уж антикварную столовую, тесно уставленную старинной мебелью, с аквариумом с золотыми рыбками, множеством гравюр на стенах и накрытыми к завтраку столами. Я позавтракала одна, со всех сторон окруженная корзинками с горячими круассанами и булочками с мягким изюмом, багетами, баночками с джемом, корешками старинных книг, сложенных стопками на каминной полке и поблескивавших сквозь стекла стеллажей. В углу комнаты узенькая, как в романе Умберто Эко «Пражское кладбище», дверь вела на улицу (я еле в неё протиснулась). В зябкой, морозной полутьме я отправилась гулять вдоль крепости, по холодному, темному, только начинавшему пробуждаться Блаю, затем долго еще ожидала на улице, пока позавтракают все остальные, чтоб, наконец, уже согреться на велосипеде.

В этот день мы вновь катились через виноградники, время от времени двигаясь вдоль по течению мутной, коричневатой, илистой Дордони и по пути останавливаясь в Буре, Либурне, каких-то еще крошечных городках только для того, чтобы по воле или капризу гида втащить велосипеды вверх по какой-нибудь древней крутой лестнице, пройтись по улицам, выпить кофе в крошечном занятном кафе, где сделанные вручную конфеты были выставлены в огромных стеклянных банках.

Все эти городки показались нам на редкость тихими, сонными, дремлющими под теплым октябрьским солнцем. Дордонь, на берег которой мы то и дело выкатывались, оказалась рекой с настолько невероятно жирными, илистыми берегами, что даже яхтенные кили глубоко увязли в её жирном, коричневатом иле.

На въезде в Сент-Эмильон мы миновали великолепную эстакаду, фотографировать которую уже не было никаких сил: лишь бы вкатить на нее на последнем дыхании, только бы спуститься затем с нее благополучно, не навернувшись, катясь по очередной древней брусчатке, явно укладывавшейся когда-то в расчете на повозки с широкими, деревянными, смазанными дёгтем колесами и боевых коней, прямо на узкую, покатую улицу Сент-Эмильона, и найти себе зеленое, согретое солнцем убежище с белым ажурным столиком, на котором можно раскрыть блокнот и размять вконец онемевшую от постоянного напряжения правую руку.

10 октября 2015

10 октября я ничего не записала в своём путевом блокноте. Чистые страницы вызывают легкую досаду: памяти не на что больше опереться, неоткуда взять мельчайшие детали последнего дня нашего велопохода от Ангулема до Бордо, достоверные воспоминания о котором давно переплелись с фантазиями и доморощенной мифологией, до которой я большая охотница. Не осталось у меня никакого достоверного подстрочника финального этапа нашего путешествия, только вольный перевод побледневших за пару месяцев воспоминаний.

До Бордо нам оставалось всего около 60 км. Нелишним будет напомнить самой себе, что Бордо в моей системе координат всегда располагался в зыбкой, тщательно вымечтанной и вылепленной в воображении местности, где-то между Осташковом и Петербургом, между детством в старом деревянном доме и селигерскими лесами, между несбывшимся и несбыточным. Катиться на велосипеде в Бордо, при таком раскладе, это было всё равно, что тщетно пытаться обманом пробраться в теплый сумрак детства, на остров Кличен, в заросли белой сирени на заднем дворе нашего большого деревянного дома. Напрасная затея, одним словом. И, тем не менее, ранним, почти морозным утром мы стартовали из своего загородного отеля, расположенного в пяти километрах от Сент-Эмильона, среди виноградников с покрытыми изморозью ржавыми листьями. Судя по пару, вырывавшемуся из ртов, температура колебалась около нуля, а у меня предательски болела и раскалывалась голова, и бил озноб: сказались первые три дня велопохода, проведенные под холодным проливным дождем, плавание в остывшем океане и почти двадцатиградусные перепады утренней и дневной температур. Несмотря на паршивое самочувствие, я решила не сдаваться и не садиться в машину сопровождения, а напротив, на последнем дыхании покатить вместе со всеми, не лишая себя радости въехать в Бордо «на белом коне» (или, хотя бы, на скромном ослике, но только не в машине сопровождения, только не вместе с рюкзаками, объедками от пикника и мусорными мешками, нет, нет, только не это, лучше сдохнуть).

Только мы успели отъехать на несколько километров от гостиницы и свернуть с шоссе на боковую дорожку, вьющуюся между ржавых виноградников, как у одного из велосипедистов лопнула камера. Я, как всегда в таких случаях, проехала немного вперед и остановилась так, чтобы полностью использовать подвернувшуюся возможность «не пройти мимо» ветхих строений, кустов, деревьев и трав, которые, в ином случае, давным-давно промелькнули бы мимо и уже остались далеко позади, а так вот они, как на ладони, медленно оттаивают и согреваются после морозной ночи, сквозь густые заросли проблескивает озерцо, спутники мои сгрудились вокруг проколотой покрышки, вокруг ржавеют праздные виноградные лозы.

К моей радости велодорожка опять свернула в леса. Последняя остановка в придорожном кафе, последняя чашечка кофе - и в путь. Последний пролёт через леса. Финальный этап велопохода пришёлся на субботу, поэтому нам приходилось глядеть в оба на велодорожке, пребывавшей совершенно безлюдной в другие дни: навстречу то и дело попадались группы велосипедистов, беззаботно шагали грибники, дети выбегали наперерез велосипедам. Краткая остановка. Еще 25 км, и мы в Бордо, - объявляет гид. Я не понимаю, как это возможно, ведь Бордо находится в другом измерении, рядом с несбыточным, но из последних сил кручу педали, уворачиваясь от встречных велосипедов. За 12 км от Бордо мы всё-таки делаем еще одну остановку на пикник. Последние пластиковые стаканчики с темно-фиолетовым бордо, последние мягкие кусочки камамбера, последние краюхи вкусного серого хлеба.

Ну, еще немного поднажмём. А дальше всё, как описывал Франсуа Мориак в своих мемуарах «Бордо или отечество»: «Когда поезд замедляет ход на мосту через Гаронну и моему взгляду открывается в сумерках все огромное, вытянутое тело города, прильнувшее к изгибу реки, я ищу отмеченную колокольней и церковью страну моего счастья, горя, греха и мечты». Вниз по головокружительной спирали эстакады я скатилась не просто на набережную Гаронны, но, одновременно, на туманные зеленые берега моего несбыточного и несбывшегося, в мягкий сумрак моего детства, да что там, прямиком в объятия никогда не пережитого счастья. Отель наш оказался тут же, неподалеку, прямо на набережной. Оставалось только сдать гидам верный, ни разу не подведший меня велосипед, на котором я ни разу за весь велопоход не прокололась и не упала, заселиться в отель, наскоро помыться, переодеться и, невзирая на высокую температуру и насморк, шагнуть на широкую, бесконечным серым свитком разворачивающуюся вдаль Quai Richelieu. Несмотря на то, что к вечеру я успела порядком устать, прокатив около 60 км на велосипеде по лесной велодорожке, да и чувствовала себя не так чтоб очень хорошо, я решила гулять несколько остававшихся до отъезда в аэропорт часов по городу, постаравшись впитать в себя за этот, по сути, миг всё, что только возможно. Поскольку набережная Ришелье выглядела совершенно бесконечной, то я и отправилась прямо по ней, иногда сворачивая на квартал вверх, а затем вновь возвращаясь к реке.

Бордо оказался совершенно и абсолютно моим, с его неряшливостью, мусором (так полюбившимися мне еще в Неаполе), с его разношерстной и легкомысленной толпой, со столиками и стульями бесчисленных кафе, с парадом байкеров, на который я угодила, как с корабля на бал. Я готова была присоединиться к любой беззаботной компании, расположившейся за столиками кафе, пристроиться за спиной любого байкера, прокатиться на велосипеде по широкой платановой аллее, с визгом взлететь и рухнуть вниз на веселой карусели. Но вместо всего этого ограничилась тем, что купила в булочной багет в дорогу и дошла-таки до знаменитой Miroir d’Eau – площади Водяное Зеркало, разулась, ступила босиком на ее мокрую поверхность, походила по ней, подождала, пока через многочисленные форсунки распылился водяной пар.

Всё. Бордо, Осташков, Петербург, сумрачный, влажный наш сад, белая сирень и всё, что не сбылось, так и не сыгранные до-минорные 32 Вариации Бетховена op.80, всё не рождённое и не случившееся, всё, всё, всё – да кто бы сомневался – уже истаивало вдали. Мне еще нужно было вернуться в отель на усталых, подгибавшихся ногах, собрать вещи, попросить гидов подбросить меня до аэропорта под звуки необыкновенно гибкого, поющего не незнакомом языке голоса в машине. Кто это поёт? – Кантор Венской синагоги. Под его рыдающий тенор мы катили в сгустившейся тьме через город. Это всё. Несбыточное тихо удалялось в свою неразличимую, бордоско-осташковскую даль. Всё. Впереди три перелета, последнее адское испытание ледяным Ростовским аэропортом, первая утренняя электричка до Таганрога, дом, звери. Всё закончилось: несбывшееся заняло своё привычное место, несбыточное притаилось, Бордо окончательно перенесся в свой мифологический локус. Впереди долгая зима.