Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни - 365

1804

 Во все сорок лет жизни моей История моя не приводит мне на память года ужаснее настоящего. Многим подвержен я был, как и видно, по временам огорчениям, но никогда еще не отяготилась на мне так, как ныне, рука Божия[1]. Небо приготовляло сердцу моему чувствительнейшую потерю, которую хотя человек не токмо переживает, следовательно, сносит, даже иногда как бы и забывает, но возвратить ее ни самая чудотворная десница Вышнего не может. Тяжело описывать болезни душевные! Простые событии жизни человеческой текут у писателя свободно, но историк собственного своего сердца часто останавливается, перо его долго тянет каждую строку, так буду я действовать своим в теперешнем упражнении. Вступим в плачевное поприще 1804 года.

 Зима была веселая. Каждый день оканчивался забавами или публичными, или по домам. Общее согласие придавало им цены. Ничего ему не препятствовало, ибо вице-губернатор, воспользовавшись отпуском своим тотчас в начале года, поехал в Петербург. Жена моя, обнадеясь чрезмерно на свои силы и относя подкрепление их действию климата и возвышенной тарелке города, нарушила правила привычки своей и из строгого уединения явилась на всех балах, посещала маскарады и любила удивлять с публикой вместе меня нечаянным своим туда приездом под нарядом вымышленным, в котором никто ее не умел отгадывать. Более всего занималась домашним театром и с превосходным искусством развернула в последний раз старые свои в сем роде даровании в роле Амалии в "Сыне любви"[2]. Словом, она спешила жить. Все ей рукоплескало. Все ею восхищалось. Совместницы ее крылись в тени, и ничто не оспоривало ей постоянной победы над моим сердцем. Так прошел генварь и часть февраля. Но среди сих увеселений, не умея еще предчувствовать ожидающей меня напасти, самолюбие мое встревожено было сведением, что некоторые губернаторы получили в знак монаршей к ним милости прибавочные столовые деньги. Если бы те только удостоились сего преимущества, кои были меня старее годами службы, я бы остался покоен, но, в числе отличенных от прочих находя Хованского, я не мог сохранить философического равнодушия и возобновил к министру настоятельные просьбы о повышении меня чином, которого за всеми обещаниями двора я еще не получил. Я не искал никогда наград ранее других и ожидал их терпеливо, но отставать от сверстников своих и даже людей себя моложе почитал излишним смиренномудрием. Философия хороша в уединении, когда человек уже без зубов. Христианское смирение превосходно в обителях, но в службе животворная стихия человека -- честь, и все, что ее трогает, неприятно. Я пожертвую другу, приятелю достатком, судьбой, самой жизнию, но нет такой связи в привычках наших моральных, для которой пренебрег бы я цену заслуг моих по службе. Во ожидании успехов моего письма, занимался я в городе выборами судей в три восстановленные уезда. Все тамошние дворяне съехались. Обряд выбора исполнился в строгой точности, и судьи разъехались по своим местам. Хотя зимние поездки не очень меня забавляли, однако я счел приличным отправить при себе торжество открытия упраздненных городов и сам был в Судогде и Коврове. Александров по отдалению своему поручил я открыть председателю Уголовной палаты г. Х<омякову>. Тщеславный сей человек, обрадовавшись назначению себя, с удовольствием проскакал верст триста для того, чтоб лишний молебен с многолетием отслушать в жизни, а я то же дело исправил в ближайших городах. Там святили воду, носили иконы, читали в избах, судами названных, прекраснейшее предисловие Учреждений о губернии и начали православных после того судить да рядить.