Коронация последовала 15-го числа с обыкновенными гражданскими обрядами. По духовенству первенствовал в Успенском соборе Платон, который при сем случае отличился прекраснейшим проповеданием слова Божия. Все то, что в слове его относилось к лицам императора и матери его, было разительно и достойно особого замечания. Мясоедов числясь в Сенате, я представлял по Соляной конторе первое лицо и потому мог быть в Соборе свидетелем сей знаменитой церемонии, которую видел тогда в первый раз, и дай Бог, чтобы в последний. Здесь не нужно рассказывать об иллюминациях и торжествах всего города, все было великолепно, прекрасно.
При дворе привезена была труппа актеров придворных французских. Они играли очень часто на Большом московском театре, но весьма трудно было доставать билеты даже и за деньги. Большие господа не теряли старых привычек, они заставляли искать всего с трудом и оскорблением. Для получения входа в театр надлежало иметь протектора в театральной конторе, и я, по страсти моей к театру, познакомясь с теми, кои могли мне показать свои услуги, всякий раз езжал в театр, с удовольствием видал придворных актеров, но всегда далек был от той меры восхищения, до которой доходила петербургская публика, смотря на госпожу Вальвиль. Да, она хорошо иногда играет -- вот все, что можно без лести про нее сказать. В Москве так, как и в Париже при прежних королях, завелся тогда манер при входе государевом в залу театра бить в ладоши. Обыкновение такое в России было ново. Публика московская не очень смела пуститься на сие выражение наружного почитания. Предки наши падали со всех ног, увидя государя, а мы били в ладоши. Хорошо перенимать у иноплеменных народов, но не все и не всегда. Франция, коловратная Франция, казалось, потеряла в то время право быть образцом добродетелей, любви к престолу и общежития. Я был тогда в театре, когда петербургские жители, наполняя в нем большую часть лож и кресел, встретили в Москве в первый раз с рукоплесканием молодого своего императора. Все им последовали, да и как иначе. Государь такое изъявление радости общественной о его прибытии в публику своей столицы в первый раз принял благосклонно, но я никогда не забуду того стыда, которым покрылась вся Москва, когда, не понимая совсем силу введенных в обычай по примеру Франции подобных рукоплесканий и подражая только, без разума вещи, придворным выходцам, ударили равномерно в ладоши, увидя государя, отъезжающего из театра. Вот каково перенимать такие обычаи, которых мы не смыслим! Изрядная наука любопытству подражательному.
Из всех праздников отличнейший давал тогда в Останкине граф Шереметев. Он отворил свои сокровища и воспользовался ими к удивлению двора и всех его окружавших. Подлинно, угощал, как сатрап, самым пышным азиатским манером. Я все это видел, везде был и за посещение театра был заплачен казною. Удивительно, не правда ли? Нимало; всем чинам раздавали медали золотые, в том числе получил и я по чину. Она была довольно веска, я ее продал и вырученные деньги все употребил на заплату билетов для входа в театр, следовательно, и я не без награждения за службу мою остался. В прочем же никаких особых церемоний и тягостных, так, как при Павле, не было. Никто не приседал пред троном троекратно, Государь не садился под карниз, как булдыхан китайский. Все было просто, и слишком даже просто. Никто не целовал у государя руки. Самые ленты, кои розданы были некоторым только важнейшим чиновникам, надевал не сам император, а получал всякий их в свитке или футляре и, вышед из чертогов, надевал на себя при восклицаниях радостных своих домашних и друзей. Радость единокровных и семейств! Я тебя не испытал тогда, но умел постигнуть твои прелести и позавидовал им, глядя на других. Мне суждено было, воротясь домой, обнять жену в слезах и вместе только поплакать. Словом, в отношении к обрядам можно сказать, что коронация Александрова была изнанка коронации Павловой. Перемены были незначущи, повышения частны, общего не было ничего, ибо государь не любил ни жаловать в чины, ни наряжать в ленты, ни крепить крестьян коронных за помещиков так, как отец его. Он чувствовал, что чаша сих щедрот была им пролита до дна и что для поддержания цены подобных преимуществ надлежало умерить их раздачу. Государь не любил никакой пышности, никакой тщеты. Что ж любил он, спросят потомки? Мир и быть добрым -- вот лучшая его наука и цель всех его желаний. Таковой, по крайности, казалась нам обновка.
Свободное копирование
