Ознаменовав таким образом силу свою у двора, г. Мясоедов, чрез повышение Вельяминова, которое никому не казалось удивительным, ибо ничего не было легче в тогдашнее время, как выхаживать чины за безделицы, он бросил Контору, меня, Нелидова, взял отпуск свой и поскакал ко двору. Но там густые облаки уже скоплялись в черную тучу, и горизонт петербургский покрывался кровавым цветом, а доколе не дойдем мы до громового удара, потрясшего всю Россию от конца до другого, поговорю я о моих отдохновениях и забавах. Кто их не извинит? Кому они нужнее могли быть меня среди таких беспрестанных сражений внутри и около себя?
Чем же я забавлялся? Известно, театром; а театр и женщины были обыкновенное мое убежище в бурные времена моей жизни. Первый доставлял мне способ утомиться и после рукоплесканий многих зрителей хорошо засыпать, а последние, о, эти очаровательницы действовали на сердце мое, разум и на все чувства. Я с ними бывал весь не свой, я любил их более всего на свете, но ни одна, любя меня, не подвергалась той опасности, которой сей нежный пол подвергается с людьми развращенными. Я доволен был безделушками, мелкой монетой любви, то есть непорочными ласками. Один поцелуй, тихонько получаемый, делал меня счастливее, чем Бонапарта после Аустерлицкой баталии, которая была несколько лет спустя после того времени, о котором я пишу. Я не любил губить женщин, ввергать их в бесславие, отнимать у них честь и доброе имя. Я любил их любить, и тут были все границы моего так называемого сладострастия. Я был верен в прочем жене моей во всем разуме этого слова и любил ее лучше всех прочих женщин, царствовавших над моей душой. Лучше, говорю я, подражая самой жене моей, которая часто говаривала мне, когда я ей клялся, что любил ее более всех, и в этом по чести никогда ей не лгал: "Vous m'aimez mieux que toute autre" {Вы любите меня больше всех остальных (фр.).}, и подлинно, это было правда. Оттенок между выражениями лучше и больше гораздо ощутительнее по-французски, чем по-русски, я его понимал совершенно и тогда любил вместе более и лучше всех одну мою Евгению. Но где, бишь, мы были? Да, мы говорили о театре. Все время масленицы играли мы комедию на Волконского театре в труппе, собранной госпожою Мятлевой, дочерью московского градодержателя графа Салтыкова. Все это семейство любило театр. Военным заказано было играть, но нам, статским, не запрещалось, оттого, я думаю, что нас никто и замечать не хотел. У двора статский человек в мыслях у Павла был то же, что последняя мошка для орла. Он, махая крыльями и рассекая воздух с трепетом, любит пужать только пернатых, а воздушных насекомых оставляет без внимания, так и монарх наш обходился с нами. Мы зато пользовались сколько умели сей нашей уничижительной свободой и находили в ней прелести.
Госпожа Мятлева хотела непременно играть ролю Розины в комедии "Севильского цирюльника", разумеется, по-французски. Тогда был наездом в Москве с славной живописицей госпожой Lebrun, по-французски, son bon ami {ее хороший друг (фр.).}, а по-русски, любовник Riviere, который мастерски играл комедию. Наперехват брали его во все общества. Иные, не понимая совсем цены его искусству, для того только приглашали его к себе, что он был не русский, и допускали с собой быть в чрезвычайной короткости. Мятлевой вздумалось составить свою труппу, она пригласила меня. Я, поставя зов ее себе за честь, принял его охотно; итак, расположились мы играть на масленице. Театр Волконского по родству его с Салтыковым был к нашим услугам. В несколько дней выучили мы свои роли, сладили пиесу и наконец сыграли при большом стечении зрителей, и как ни неудачно шла по многим причинам эта комедия, однако все я под плащом грубого испанского опекуна и доктора был на театре виднее, нежели в Соляной конторе, где с стула моего вотще разглашались мои голоса, как пустынные проповеди Иоанна. Много делает, право, и предубеждение. Если публика привыкла кому бить в ладоши, то всегда на верное играть можно, так, как в банк при постоянном счастии всегда гни короли -- никогда не проиграешь, так и я, хотя не очень удачно представил своего Бартоло, однако всем нравилось, и все от одного предрассудка кричали: "Прекрасно!" Но я, я лишь только чувствовал, что играю худо. Для чего? Для того, что нет ничего хуже, как подобные забавы затевать с вельможами. Фельдмаршалы хороши при армии, а директорами спектакля быть не годятся. Граф и графиня, супруга его, статс-дама и кавалер, отнимали у нас руки и, посещая все наши пробы, большой холод с собой привозили на сцену. Где лучше, как тешиться этого роду веселием между равными себе людьми, между своей братьи? Там простота, равность лет, состояние, все споспешествует к удовольствию, все его делает общим, и без помехи, а их театр бывает плачевное зрелище, или подлая, или скучная работа.
Свободное копирование
