Но я заговорился о непринадлежащем до меня, пора мне войтить в мою сферу и потужить здесь теперь о смерти бедного Струйского, бедного как писателя, но достаточного помещика хороших тысячи душ, которые наследство его делали гораздо приятнее, чем Парнас и типография. Кончина государыни так сильно поразила его воображение, что он слег горячкой, лишился языка и умер очень скоро. Какая могла быть связь между сими двумя умами? Стыдно даже ставить их рядом в разговоре. Подивимся чудесам природы и скажем о Струйском, что как приятеля мне его очень жаль, он меня любил, кажется, искренно, писем его сохранилось у меня множество. Стихи свои он мне дарил все, и рукописи его многие у меня найдутся. Я жалел всегда о его заблуждениях, жалел тем паче, что без них он мог бы быть человек хороший, но склонности его направлены были к худым предметам. Как о сочинителе стихов я об нем не сожалел нимало, ибо он их писать совсем не умел и щеголять имел право более их тиснением, нежели складом. Если бы век его продолжился, он бы отяготил вселенную своими сочинениями, -- хорошо, хорошо сделала судьба, что прекратила несносные его досуги. Я говорю все о писателе. Любезное его семейство, непричастно будучи его слабости, привлекло к себе любовь и почтение своих знакомых. Жена его устроила свои дела, воспитала хорошо детей, печется об них поныне. Что можно лучше сказать о женщине и больше к истинной славе ее служащего? Пусть мужчины ищут ее в подвигах напряженных, требующих больших жертв и усилий от них. Женщина весь долг соблюла природы, когда, давши жизнь нескольким тварям, сберегла им пристойное имущество, доставила способы научиться, открыла пути к приязни и уважению многих. Довольно, весьма довольно, чтобы получить право на похвалу всеобщую.
Подобным образом любовь ко мне, к детям нашим внушила жене такое предприятие, которого все последствия покажут твердость духа ее и непоколебимость правил. Она, будучи брюхата, долго думала, рассуждала со мной, сама с собой и наконец решилась ехать в Питер, видя, что уже и в среднем состоянии людей между равными с нами новый монарх отличает, призывает и награждает, она считала нужным презреть слабое свое здоровье, состояние беременности и скакать на север, дабы привести себя на память. Увы! Не знала она тогда, что муж ее был не забыт Павлом, но совсем в другом смысле, ибо без всякой просьбы моей последовал именной указ о моей отставке 17 декабря; но мы еще сего не знали, когда жена моя, севши в кибитку, накануне нового года поехала в Москву. Разлука с ней, которой начал я новый год, была как бы предзнаменованием того худого положения, в котором я его проводил. Не мог я себя укорять ни в чем, не знал в службе вины моей, следовательно, и не ожидал с собой такого случая. При самом восшествии Павла на трон прискакал ко мне с известием сим из Москвы Классон, советуя жене ехать в Питер. Но кто мог тогда предвидеть, что все так пойдет? С одной стороны, поехавши ранее, может быть, она бы избегла многих огорчений, предупредя, что случилось, а предупредить беду легче, чем поправить, но, с другой стороны, кто бы поручился и за то, чтобы это и не ускорило нанесенного судьбой удара? Удара, говорю я, рассуждая о политическом своем состоянии в мире. Кто знал то и другое? Где исчезают действи[я]м причины, где их не рассудок определяет, а какое-то нашествие своевольств, там никакого расчета в поступках своих предположить не можно. Наконец, жена поехала, и остался я скучать один. Все, что я теперь описывать стану, хотя происходило уже в наступившем новом годе, но как здесь оканчивается мое пребывание в Пензе, то и рассудил я для связи обстоятельств включить в конце текущего года все, последовавшее со мной до тех пор, как приехал я в Москву. Жена моя, подъезжая в Москву, встретила на пути сестру мою меньшую, которая спешила приехать ко мне прежде, нежели указ о моей отставке придет, дабы меня к этому приготовить и умерить сколько-нибудь черноту вести. Жена сведала тотчас о сем в Москве и, пробыв там сутки, поскакала в Питер, взявши с собой Классона, харкая беспрестанно кровью и орошая каждый шаг в пути своем горчайшими слезами! Первое письмо, которое я от нее получил в Пензе с изъяснением живым всех ее чувствований, с тем рассудительным сокрушением, с которым умела она замечать все неприятное в ее жизни, раздробило мое сердце. Я не знаю такого слова, которым можно бы было на известных мне языках изъяснить меру тоски и того числа слез, кои пролил я, читая каждую строку ее письма. Кто заглянет в эту же самую Историю в 1787-ой год, тот не удивится нашему горестному положению. Если не хотел осыпать нас щедротами меньшой двор, то за что губил нас, за что отнимал то, что дала Екатерина? О Павел! Если есть правосудие Божие, то в эти самые минуты, когда рука моя водит перо на бумаге, в эти самые минуты как душа твоя должна мучиться и страдать от нанесенного нам тобой неповинного оскорбления! Слух об отставке моей по полученным партикулярным письмам 5 генваря в Пензе стал везде распространяться. Я был дома, и Полчанинов, истинный мой приятель, приехав ко мне, осторожным образом внушил мне эту молву. 6-го числа я давал обед, которого отказать не было причины, и в самый этот день приехала сестра ко мне с известием, что я отставлен. Какая нужда рассказывать, что во мне делалось. Я притворялся быть равнодушен, но душа моя падала под бременем тягости несноснейшей жизни. Читатель, я тебя не обременю рассказами о моих чувствах. Если ты чувствителен, ты в них и сам проникнешь, если же небо не наградило тебя благороднейшею способностью человека жалеть о муках ближнего, то все, что я ни скажу, будет лишнее. Я желал тот же день уехать, но не мог, указа еще не было, и обряд заставлял меня не только числиться в службе, но и исправлять ее. Так прострадал я еще неделю. Она прошла в прощальных мне пирах, сам директор Экономии даже дал оный. Непостигаемая природа! Ты вселила в нас какое-то чувство невольной справедливости, которое исторгает из нас признание к достоинствам и самых врагов наших, когда злополучии их отдаляют от нас очевидные знаки их поверхности над нами. Мы часто не любим и хулим большого барина, который силен нам вредить, но как скоро он пал, то мы же часто признаемся в его хороших свойствах, которые прежде сквозь множество недостатков едва были нам приметны. В сих прощальных обедах я мог ясно видеть, кто как ко мне был в Пензе расположен. Иные радовались, иные тужили. Примите здесь чувствительнейшие мои благодарении, и да почиет вовеки на вас благословение Божие, о вы, добрые люди и искренние друзья мои, Полчанинов! Таптыков! И Загоскины! Вы прямо показали мне тогда, что вы меня любили. Изгнанник из общества вашего той же ласки, той же приязни был удостоен от вас, как и верховный служитель вашего края. Полчанинов меня снабдил деньгами, помог мне в домовых оборотах, ибо я был виц-губернатор неимущий, облегчил, словом сказать, сколько мог жестокость моего положения. Таптыков принял в нем живейшее участие, а Загоскин охотно расставался с женой, дабы позволить ей с сестрой вместе проводить меня до Арзамаса и тем хоть мало развеселить мысли мои во время пути столь сурового и от безвременности его, и от стужи. Любезная и великодушная женщина! Ты мне опытом доказала, что там, где польза ближнего, где благосостояние друга твоего требует, чтобы ты презрела молву и предрассудки, ты умеешь себя столько же поставить выше их, сколько ниже тебя те, кои, не чувствуя цены добродетельного подвига, из всякого шага женщины, несогласного с обрядами, готовы извлечь для них тотчас поношение и стыд.
Свободное копирование
