По окончании сего приятного путешествия, воротясь домой опять в ту же Пензу, нашли письмо от графа Менестроля. Он был выходец или, тогдашним модным словом сказать, эмигрант французский, приверженный к правам Бурбонского дома. Лишение всего отечественного прибило его со многими другими к трону благотворной Екатерины, подобно как бурею разбитые суда разной величины и формы прибиваются волнами к берегам счастливого населения. Он просил хлеба. Императрица пожаловала ему шестьсот рублей серебром, приказала выдавать их ему из Пензенской казенной палаты, предположив ему жить в Пензе, как городе таком, где дешевизна в съестных припасах умножила бы цену назначенного ему пенсиона. Приготовляясь получить его от меня, он и старался уже заранее свести со мной знакомство. Участвовавшие в нем знали меня и знали, что такое в России провинция. Надобно было ему представить картину жизни нашей в выгоднейшем виде, и потому научили его отнестись ко мне, дабы по крайней мере приготовить ему беседу с людьми, разумеющими его язык и разговор. Он был благородного происхождения и близок некоторым образом ко двору несчастного Людовика, имея за собой в замужестве дочь его кормилицы. В сентябре он к нам приехал и привез, сверх многих рекомендательных писем о себе к губернатору, два и ко мне, от казначея великого князя г. Николаи и княгини Голицыной, той самой, что была у нас в Пензе. Я его принял наилучшим образом, губернатор также, с первого дня наши дома сделались его собственными. Губернатор открыл в пользу его подписку, собрали и подарили ему ста три денег. На первый случай для него с женой и одной только дочерью на возрасте, чего же больше можно требовать? Вдобавок к деньгам, снабдили его квартерою даром, дали столовой посуды, белья, словом, поступили так, как издревле россияне в гостеприимстве поступают. Но этот француз, несмотря на его породу, несчастия и благотворении жителей тутошних, заплатил нам после весьма худо и показал, что в его отечестве редко добрая душа и правильный рассудок совокупны бывают с остротой ума и тонкой догадкой. Сих двух качеств у французов отнять не можно, но кроме того ветреность и легкомыслие составляют главные черты характера их народа. Итак, он основал между нами жизнь свою; посещая часто меня и любя много говорить, он болтаньем своим то смешил меня, то нередко доставлял самый крепкий сон. Несчастии исправляют человеков, а француза, мне кажется, ничто, и об нем-то можно сказать: "Каков в колыбели, таков и в могилку". Чего этот граф на свою долю не вытерпел? Однако ничто не сильно было основать его мыслей, и воображение его летало везде без всякой пользы. Рекомендательные письма, им доставленные, были наипрекраснейшим слогом написаны. Он в них был расхвален. Но кто ж не знал, что большие господа и дамы лучшего света раздают эти грамотки свои несчастным вместо денег? Они им ничего не стоят, а сим последним служат верными векселями, ибо по ним после мы, отдаленные и живущие в глуши люди, за хороший слог и почетные к нам отношении плотим беднякам чистыми деньгами. Так-то на свете все друг друга условились обманывать, под самым лучшим видом однако, под видом благодеяния. В письме своем об нем Николаи между прочим давал мне знать о смерти г. la Fermière. Он был чтец великого князя и автор многих опер, которые мы в благополучные дни молодости своей у веселого двора играли. Я здесь о сем упомянул не для посвящения памяти его и не для того, чтобы мне было его жаль, он для сердца моего был человек совсем посторонний, но дабы придраться к случаю напомнить себе прекрасные дни счастливой юности моей. Я верю очень этой песне старинной: "Des simples jeux de son enfance, heureux qui se souvient longtemps" {Счастлив, кто не забыл простых забав своего детства (фр.).}, a так как мне его не жаль, то идея о его смерти никакой тени не наводит на приятное мое воображение прошедшего благоденствия. Многие не любят прошедшего, но я ему благодарен и не забуду вечно тех минут в жизни моей, коим обязан я был хотя малейшею отрадою. Увы, так мало их на свете!
Свободное копирование
