Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни - 18

1774

 Соскучившись отставкой и праздной жизнью, отец мой рассудил искать упражнения в службе, и Бецкой Иван Иванович открыл ему дорогу. Ходатайством его батюшка определен 20 генваря опекуном в Московский воспитательный дом с тем же чином, то есть гвардии капитаном, где и вступил в новое поприще, состоя под непосредственным начальством ходатая своего, г. Бецкого. Иван Иванович был один из первейших чиновников тогда в государстве нашем. Сын свободный некоторого князя Трубецкого, который, как утверждают многие, прижил его в царство Петра I с девицею Пипер, сведя с нею связь в Швеции, бывши там в полону[1]. Но что за дело до рождения Бецкого? Он был человек кроткий, просвещенный и добросмысленный -- вот главное! Екатерина II имела к нему отличное уважение, и сверх многих других поручений особенно вверены ему были столичные сиропитательные домы и достославный Смольный монастырь, в котором жили и воспитывались беднейшие благородные девушки законного рождения на всем казенном коште. Содержанье сих заведений совершенно цвело при Иване Ивановиче Бецком. Общая молва признательна была к его способностям, и он, к счастью сирот, сохраняем был самим небом до престарелости почти необыкновенной уже в наши дни. Служа под начальством его, батюшка находил истинное удовольствие в трудах своего звания.

 От дня моего рождения, которое, как сказано, последовало на Тверской, мы до сего времени жили в разных домах и переменяли их часто. Батюшка, по приращении семейства своего и по другим собственным своим видам, то покупал готовые и после продавал их, то временно живал в квартерах наемных; ныне расположился по мыслям своим выстроить себе дом каменный с подошвы и заложил оный 18 мая на Тверской же[2]. Сие составило в семействе нашем значительное происшествие, и потому о нем здесь помещаю. Хотя несколько лет спустя и оно попадет в число мимоходящих случаев в жизни человеческой. Но что в юдоли нашей вечно?!

 В течение того же года мать моя занемогла горячкой. Сила болезни долго боролась со всяким врачевством. Отчаянна была даже жизнь ее. Но кто как Бог! Милостию его сыскалось и вспомоществование. Опытный доктор, некто г. Скиадан, грек породою, Эзоп по наружности, но искуснейший врач по Москве, призван был на многие медицинские совещания, взял больную на свои руки, лечил и вылечил. Весной наступающего года она совсем исцелилась от болезни, но с того уже времени открылись в ней разные хронические немощи, от коих она уже не освобождалась.

 Приняв намерение писать сию большую книгу более для детей моих, нежели для всякого, я твердым правилом себе поставил откровенно беседовать с ними о шалостях моих, дабы они, когда со временем будут воспитывать детей своих, умели в поступках их различать порочное с умыслу от шалости, свойственной каждому ребенку, и для того не промолчу здесь о первой моей уважительной шалости. Monsieur Roule столько меня уже научил по-латыни, что я мог перенять выраженье латинского слова и даже написать его при нужде без ошибки. Во время лекарских съездов по случаю матушкиной болезни к нам в дом наслушался я разных латинских ботанических названий и нагляделся на форму, какой писались рецепты. Вздумалось мне и самому похвастать своим мастерством; я написал рецепт, составил его из разных знакомых мне слов и, подписавшись под руку домового нашего лекаря, отправил с мальчишкой в аптеку. Состав был, видно, необыкновенно крепок и, может быть, смертоносен. Аптекарь оставил рецепт, а лекарства не отпустил. Лекарь наш о сем уведомлен и в страшном испуге прибежал к батюшке. Начался домашний розыск, дошло дело до меня. Пришлось повиниться и пасть на колени, но это не спасло моей плоти, меня порядочно высекли, -- и поделом.