Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни - 16

1772

 Мне минуло 8 лет, и пора приходила уже вверить мое воспитание мужескому полу. Мадам Constantin, добрая старушка, присмотрев за мной в первых годах моего ребячества, становилась для наук моих бесполезною. Много одолжен я был ее искренним попечениям, она меня совершенно любила, жаль было с ней расставаться; вдвое грустнее перестать ночевать в одной комнате с мамушкой Марьей Карповной[1], которая часто прикармливала меня пряниками с золотом и, по сродной женщинам слабости, иногда давала волю блажить. Но с ней я мог еще видаться в свободное время от уроков, она оставалась жить в нашем доме, а мадам, не находясь нужной около нас, пожелала сойтить и навсегда нас покинула. С признательностию общей родители мои ее отпустили. Как не возблагодарить стократно того доброго человека, в какой бы стране он ни родился, который оберегает нашу юность от всякого зла рачительным присмотром и к поучениям благонравия присоединяет примеры добродетельной жизни? Имя мадамы Constantin будет всегда в устах моих выражаться с благодарением, любовию и похвалою. В седых волосах вспомню, что сиживал у нее на коленях, пивал из рук ее чай, и -- поплачу, что ребячество мое, сие счастливейшее время жизни, пролетело как миг. Всякий возраст имеет свои печали; эта первая, которую я испытал, умея уже чувствовать различие между словами весело и грустно. Я платил дань природе как младенец, а родители мои делали свое дело и руководствовались в образе моего воспитания благоразумными опытами.

 Отец мой, образовавшись, можно сказать, сам, без пособий сторонних, чувствовал более многих, сколь полезно иметь в юношестве образователя надежного и сколь трудно из собственных опытов своих извлекать правила для жизни. Ему угодно было предназначить меня к иностранным делам. Цель сия требовала наук обширных и уважительных познаний. Необходимы были чужеземные языки. Все это требовало мужчины просвещенного. Ни слова не скажу о тех двух иностранцах, кои на первых порах вступили в дом наш и года два у нас пожили. Они не могли заслужить доверенности моих родителей, но разные обстоятельства препятствовали основательным образом предпринять мое воспитание; итак, я только привыкал около г. Руле лепетать по-латыни и по-французски и запасался первыми материалами к методическому учению.

 План, предначертанный моим отцом, обнимал следующие предметы: латинский, немецкий и французский языки, историю, географию, поэзию и математику. По мере возраста предполагалось обучать и другим разным то полезным, то приятным художествам. Все это постепенно возьмет свое место в Истории там, где следует. Теперь я заметил только тот год, в котором стал помаленьку отвыкать от женских поблажек и сноравливать присмотру надзирателя своего пола.