Все силы наши были брошены на польский фронт, который уже начал разваливаться. Галицийская конница, которая стояла в немецких колониях, восстала против власти Советов. Они (галичане) налетели на станцию, сняли там караул и вместе с нашим полком захватили Тирасполь. В особотделе был только батальон в 60 человек.
Старшины говорят, что в наших руках уже Одесса, Херсон и Николаев.
Мне дали винтовку и послали в караул на станцию.
Конница повстанцев, как говорили, пошла в наступление на Раздельную.
Ночь.
Мы в телеграфном отделе.
Телеграфирует начальник гарнизона Раздельной.
Мы все в напряжении склонились над медленно разворачивающейся белой лентой, по которой чёрными точками и тире безумно долго ползли слова:
«П-о-з-о-в-и-т-е к т-е-л-е-ф-о-н-у в-о-е-н-к-о-м-а».
Ему отвечают:
«В-о-е-н-к-о-м з-а-н-я-т, в-с-е с-п-о-к-о-й-н-о».
В окна вместе с нами бархатно и чутко смотрит на эти грозные знаки ночь:
«Неужто ещё есть противники советской власти?»
А ещё днём низко над станцией смело летит красный аэроплан.
Хлопцы — врассыпную…
Я кричу, что ему нет смысла стрелять по станции, и стою на перроне.
Аэроплан дважды пальнул по крепости, что за городом, и спокойно полетел назад.
По нему даже не стреляли.
Перехвачена телеграмма, что на Тирасполь из Одессы идут два броневика.
Я уже не верил сказкам старшин о нашей победе. Слишком уж неуверенно они себя чувствовали.
Да и катилось эхо о разгроме добрармии, иначе — «грабьармии», как её называли.
Ночью выходим из города.
Белеют на спинах казаков узлы награбленного добра, редкие и приглушённые выстрелы провожают нас…
Моя цель — узнать маршрут, а потом…
Мне страшно. Неужто снова в эту проклятую жёлто-голубизну?..
Когда мы переходили «чугунку», глаза мои стали широкими, как ночь, от ужаса, куда я иду…
Прошли вёрст пятнадцать. Привалы делаем не в сёлах, а в степи.
Наконец я узнал, что мы идём на Бирзулу и там соединимся с Тютюнником[1]. По месяцу я запомнил дорогу назад.
Во время одного привала я признался своему другу-казаку, что хочу сбежать, и его звал с собой. Он отказался, сказал, что не хочет воевать, хочет домой. Мы с ним поцеловались, я отдал ему свою банку консервов и вышел с винтовкой из круга конников.
…Когда мы оставляли Тирасполь, один мой товарищ-казак грустно поглядел на меня и сказал:
— Жаль мне, Володька, что не идёшь ты туда, куда зовёт тебя твоя мечта…
Я ему не доверял и только загадочно посмотрел на него.
Я выбрался из круга конников будто бы «оправиться» и пошёл…
Ночь была лунная. Как назло, ни одна тучка не заслоняла луну, и она холодно взирала на меня.
Я ШЁЛ ТУДА, КУДА ЗВАЛА МЕНЯ МОЯ МЕЧТА.
Когда конницу поглотила тьма, я побежал. Это так, будто впервые с высокого берега кидаешься в воду вниз головой… Я побежал от конников не прямо, а по кругу и назад, пересёк уже пройденную нами дорогу. Это я сделал на случай погони.
Бегу по пашне, через дороги, по которым сухо и далеко поцокивают копыта конных разъездов.
А сердце надсадно и тяжко бьётся… Мне кажется, что бьётся оно не у меня в груди, а где-то справа, рядом со мной…
Налетел на какой-то курень, упал и заснул. Но сон был коротким. Вскочил и снова побежал. Затем устало и обречённо шёл. Мне было всё безразлично, даже если победили петлюровцы, мне всё равно. Я БОЛЬШЕ НЕ СМОГУ БЫТЬ С НИМИ.
Винтовку, уже лишнюю, потому что днём с ней небезопасно, я воткнул штыком в пахоту. Может, какому-нибудь дядьке пригодится.
Тревожно прошёл день. Когда мы выступали из Тирасполя, ходили слухи, что там оставили охрану из 25 галичан.
Я обошёл стороной Тирасполь, иду на Одессу. Иду уже по дороге.
Поднимаю голову и вижу: прямо на меня колоннами — конница!..
«Точка», — думаю. Но мне ни капельки не страшно, даже радостно. Ведь сейчас меня порубят «за весь бедный люд».
И я спокойно иду.
Оказалось, что это не конница, а евреи, убегавшие из Тирасполя. Они сидели на высоких немецких тачанках. Фигуры их возвышались над лошадьми, и издали казалось, что это колонны конников.
Евреи начали спрашивать меня, кто в Тирасполе, я рассказал им, что знал. Спросил их о красных. Они ответили, что красные, кажется, на Раздельной.
Это был сон тяжкий и радостный, когда я шёл на Раздельную.
Иду по балке и ежеминутно жду смерти. Ведь я ничего не знаю.
Наконец показалась Раздельная.
На станционном шпиле реял красный флаг.
Пошёл дождь. Я радостно бегу уже не по железнодорожному полотну, а напрямик. Машу руками, плачу и смеюсь… Грязь пудами налипла на мои штиблеты.
Но ноги кажутся лёгкими, как пух…
Добежал до перрона и упал. Ко мне подскочили красноармейцы с командиром т. Финогеновым и военкомом т. Минским Андреем.
Я сказал им, кто я, рассказал о маршруте повстанцев.
За ними сразу же отправились в погоню броневые авто.
Это был новый комсостав для нашего полка.
Но они не успели.
Моя неосуществимая мечта сбылась.
Меня записали в роту, и я стал красноармейцем.
Следователь спросил меня:
— Вы знаете товарища Старого?
— Знаю.
— Он прислал бумагу, пишет, что знает о ваших убеждениях и социальном происхождении. Вы свободны.
Я сквозь смертельный туман удивлённо посмотрел на него и так растерялся, что сказал:
— Разрешите пожать вашу руку.
И он протянул мне руку, которая одним росчерком пера могла послать меня под холодные дула стражей революции.
На улице я изумлённо смотрел на людей и на дома, и не верилось мне, что я свободно иду по залитой солнцем мостовой, и я кусал губы, чтобы убедиться, что это не сон. Словно заново рождённый я бродил по городу и слушал счастливый щебет птиц в синеве над золотыми крышами.
Дорогие большевики! Значит, у вас есть правда, и бог во второй раз обманул меня. Примите же меня в свои светлые ряды для последнего штурма. Теперь я навеки ваш.
Я пошёл в свою часть.
Свободное копирование
