Ну а в ноябре — восстание.
Рабочие обезоружили карательный отряд и красавца капитана, что гнался за мной, посадили его на проходной в конторке. И каждый рабочий, идя на работу, мог поглядеть на него, плюнуть и дать свою характеристику — языком и ногами… А у нас характеристики очень меткие.
Потом в село прибыл 3-й гайдамацкий полк. Расстреливает карателей, обезоруживает немцев…
Вам понятно, как это могло повлиять на наивного парня, начитавшегося Гоголя и Кащенко, с детства бредившего грозовыми образами казатчины…
А тут она живая… Воскресла моя синяя вымечтанная Украина, махнула клинком, и зацвела земля казацкими шлыками…
Да ещё и говорят:
— Мы большевики, только мы украинцы.
Ну и я украинец. Чего ж ещё надо? И записался к повстанцам в такую вот минуту.
Поехали на Сватово обезоруживать немецкую конницу.
Наш эшелон спокойно подъехал почти к перрону…
Идёт немец с чайником кипятка. И какой-то идиот взял его на мушку… И не стало немца, не стало далёкого фатерлянда и белокурой Гретхен… Только мозги, будто кипяток из разбитого и покорёженного чайника, расплескались по рельсам… Немцы мирно отдали бы нам оружие, а теперь они: «Цум ваффен…»
Наши — в вокзал… Немцы отступили… А потом начали наступать подковой. Хлопцы же вместо того, чтобы взяться за оружие, стали надевать на себя сразу по нескольку штанов и шинелей, распухли, как бабы, и стали жабами…
Немцы с боем прогнали нас от станции…
В бою надо быть быстрым, а куда тут, если на тебе несколько штанов и шинелей… Те хлопцы, которые ворвались в здание вокзала, конечно, не успели выскочить из него…
У двери стал немецкий офицер и каждого, кто выбегал, бил прямо в голову…
А потом немцы вместе с горой трупов отдали нам и своё оружие.
Казаков хоронили с музыкой…
А обезоруженные немцы сумрачно и грозно, спокойными синими колоннами шли на гору к татарским казармам.
И думал я: если бы немцы захотели, только сопли остались бы от моей любимой синей Украины…
Но я ещё верил…
Ведь изо всех сёл шли к нам дядьки в свитках и с котомками. Записывались и спокойно, как в церковь, шли на смерть… Будто кабана колоть…
И я всегда смотрел им в глаза… Перед боем у одних глаза бывают печальные и слезливо прозрачные, а у других весёлые и мутные…
И те, у кого перед боем были печальные глаза, больше никогда не возвращались, а люди с весёлыми глазами хвалились, скольких они убили…
Когда же немцы стали нас бить так, что небо и снег становились чёрными от шестидюймовок, хлопцы начали драпать по домам, конечно, с оружием и обмундированием.
— Пусть придут к нам в село. Мы им покажем… — похвалялись они, оглядываясь по сторонам: не видать ли немцев.
Вот одного поймали (с Боровского за Донцом — русская колония) и стали шомполовать…
Казаки возмутились.
— Мы революционная армия. Позор. Долой шомпола! Отпустите его!
А сотник Глущенко:
— Без разговорчиков! Сейчас позову старых гайдамаков и всех перестреляю.
И я узнал тогда, что такое «старые гайдамаки».
«Боровчанина» всё же отпустили…
Но нас, чуть что, пугали: «старые гайдамаки»…
Это те, что в январе 1918 года расстреляли в Киеве красный «Арсенал», ядро полка.
Я терпел, терпел да и тоже удрал.