Третья Рота - 48

XXXIII

Паровоз летел по бескрайним полям, заходило солнце, и его лучи, как кровь расстрелянных, заливали травы и платформу с пушками, где я сидел, мечтая о Констанции.

За синие горизонты садилось солнце. И в монотонном перестуке колёс передо мной плыло бледное склонённое лицо. Я смотрел на него, и оно заливалось румянцем любви, алой кровью. Эта кровь, сливаясь с багряными потоками зари на холодных вечерних травах, шумела в моих жилах.

Констанция…

Вот она стоит босиком, такая родная, у своих ворот. Солнце уложило венок на её волосах и золотым дождём залило одежду.

Солнце!..

А поезд летит, грохочут и качаются вагоны, холодно поблёскивают дула пушек, и маячат вдали синекрылые ветряки, станции и сёла, залитые вечерним багрянцем.

Неприятно гудят телеграфные провода и пролетают то вверх, то вниз перед моим затуманенным взором.

И вновь тихий Бахмут, и в вечернем шуме деревьев синий взгляд и покорные любимые губы.

В Констанцию влюбился один казак и земляк мой Митя Дыбтан. Он встретил меня в тёмном углу и схватил за грудки:

— Уступи.

— Кого?

— Котю.

— Да что она — башмаки мои, что ли?

Но он меня не слушал и зарубил бы меня тесаком, если бы я не успел захлопнуть перед ним двери.

Он говорил хлопцам:

— И за что она его любит? У него и каблуки скривлённые.

Было уже темно. Я пошёл к Коте. В комнате горело электричество и никого не было. Котя повела меня в спальню и, когда мы поцеловались, выключила свет и упала на кровать. Я упал на неё, и, хотя Котя говорила, что я могу делать с ней, что захочу, я не сделал того, что сделал бы каждый на моём месте. Потому что знал, что могу сгореть в огне близкого восстания, а ей это на всю жизнь. И что будут думать обо мне её родители, такие добрые и хорошие.

Нет!

Котя заплакала, а я поднялся, ничего не сделав.

В июне нас расформировали.

Я попрощался с Рудзянскими и, одинокий, пошёл на вокзал.

Котя дала мне промокашку, взяв с меня слово не читать, что там написано, пока я не сяду в вагон.

И когда прозвучали последние звонки, я развернул промокашку. На ней булавкой было нацарапано: «Люблю».

Закончился мой отпуск, и я приехал в школу. Там стоял батальон немцев, и, не будь у меня свидетельства, что я был казаком, меня бы расстреляли.

Один педагог, которого мы прозвали «Артишок» за его манеру двигаться и фигуру, подошёл ко мне и сказал:

— Хитрость жизни.

Меня исключили из школы.