XXIV
Сашко Гавриленко торговал в пивной и часто на лавочке рассказывал мне про бахмутских проституток, вышибал и бандерш, про весёлые гулянки, «котов», артисток и вино, что льётся рекой под звон чарок в далёких золотых городах.
Я ему играл на гитаре и писал любовные письма к валашкам. Он не мог ходить, и у него были костыли. Вся сила у него из ног перешла в руки, и никому не удавалось вырваться из жутких клещей его пальцев.
В тёплые янтарные вечера он плакал и пел об изменах и цыганках, о звёздах над тихим Доном, о буйной казацкой воле и слезах дивчины, что «полюбила козаченька, при месяце стоя». И как-то не вязалось его сплевыванье сквозь зубы, разговоры о домах терпимости и вульгарные частушки с невыразимой грустью его склонённого лица и слезами, тоскливо скатывающимися по щекам и капавшими на грязный, залитый пивом пол.
После работы в пивной собирались хлопцы, и снова ухал пол под буйными молодыми ногами.
Потом хлопцы дрались из-за девчат, кольями из тынов и кизиловыми палками проламывали друг другу головы, ломали рёбра и вспарывали животы ножами.
Животы зашивали, присыхали раны на головах, срастались рёбра, и недавние враги как ни в чём не бывало снова пили бесконечные магарычи, целовались и пьяно клялись друг другу в вечной дружбе.
Был среди них Юхим Кричун, высокий, русоголовый и длиннорукий, с синими наивными глазами и детской улыбкой на полнокровных, словно нарисованных губах. В карьере на него наехала вагонетка и придавила так, что он попал в больницу, а оттуда вышел косоглазым, худым и сплющенным, словно конверт.
Но вскоре он поправился и перестал косить глазами.
Однажды ему очень захотелось курить. А Гавриленко как раз бросил большой окурок, его хотел подобрать Заяц, которому тоже захотелось подымить. Но не успел он подбежать, как окурок очутился в длинной руке Юхима.
— Отдай.
— Отскочь.
И Юхим с наслаждением затянулся.
Разъярённый Заяц хотел вырвать окурок из железных рук синеглазого великана, но ему это не удалось, и он стал бить Юхима. Но это всё равно что бить в железную стену. Юхим даже не пошевелился. Он спокойно стоял себе и покуривал, пока Заяц не выдохся. Потом он выплюнул окурок и раздавил его ногой.
— Ну а теперь покажу, как у нас бьют.
Гляжу, а его кулак уже гудит у нашей хаты. Он ударил бедного Зайца всего один раз, и тот очутился на земле с полным ртом крови и выбитых зубов.
Его отливали водой.
Но Кричун был ребёнком по сравнению с Серёгой Дюжкой, которого боялось всё село.
Когда он дрался, то не вырывал кольев из тына, а ухватится за тын — и нет тына, ухватится за ворота — и нет ворот. А когда сбивал противника с ног, то брал его обеими руками за штаны и за пиджак и бил о землю.
Иду я как-то по «чугунке». Гляжу, а возле будки куча народу. Подхожу ближе, и — о ужас — наш непобедимый Серёга лежит весь мокрый и избитый. Он был пьяный, и какой-то мужик сбил его с ног кизиловой палкой.
У Серёги было два брата. Они работали на заводе, каждый — по сажени роста. Ночью они пришли к хате того мужика, который побил Серёгу, и стали его вызывать.
Мужик этот был храбрый и находчивый. Он взял большую макитру и, держа её перед собой, открыл дверь. От града камней макитра разлетелась на куски, в его руках осталось только донце…
Старый Гавриленко работал в карьере и был большой выпивоха. Он часто танцевал под аккомпанемент моей гитары до тех пор, пока мои пальцы не могли уже касаться струн, и всегда перетанцовывал меня.
Наш сосед, валах Арифей, повздорил с ним, но, будучи слабосильным, отомстил Гавриленко вот как.
Была поздняя осень, и во дворе стояли огромные лужи.
Гавриленко попросил у Арифея четвертак на водку, но тот пообещал поставить полбутылки, если Гавриленко искупается в луже.
И Гавриленко согласился.
Подошёл к луже и погрузился в неё по пояс.
Арифей стоит на сухом, пританцовывает от радости и кричит:
— Ныряй с головой!
Гавриленко нырнул.
— Ныряй ещё.
Трижды кричал Арифей, и трижды нырял в лужу старый Гавриленко. Так отомстил Арифей.
А Гавриленко выпил и на следующий день как ни в чём не бывало отправился в карьер рубить мел.
Свободное копирование
