Через некоторое время наш 15-й Шлиссельбургский полк отправили на фронт. По дороге и в окопах я развлекал солдат куплетами, частушками, репризами, рассказывал анекдоты, пел песни Беранже. В зависимости от обстоятельств переиначивал текст и приспосабливал свой репертуар к злобе дня. Так как в окопах места мало и большую аудиторию не соберешь, то зрители мои постоянно менялись, одни послушают и уступают место другим.
Эта "самодеятельность" помогала нам коротать нелегкую окопную жизнь, а мне давала возможность не расставаться с цирком.
Вот тут, в окопах между Львовом и Галичем, и застала меня Февральская революция. Сразу же начались у нас бурные собрания, на которых горячо обсуждались события. Многим разобраться в них было нелегко.
Слово "революция" я услышал впервые. Известие о том, что царя у нас больше нет, обрадовало меня, так как с детских лет я знал, что царь - плохой человек, потому что трудовому народу при нем плохо жить. С такими "политическими познаниями" солдат вокруг меня было немало, и мы с интересом слушали, что на собраниях и просто в беседах говорили люди более сведущие.
Однажды нас сняли с позиций и отвели километров на пять в тыл. А там выстроили в каре вокруг свежесрубленного помоста. Вдруг внутрь каре вошел человек в военном френче и с сопровождающими. По рядам пронесся шепот: "Керенский... Керенский..." Керенский быстрым шагом обошел каре, поднялся на помост и начал говорить о продолжении войны. Речь эта нам не понравилась, потому что на собраниях все говорили, что войне конец. Закончив, Керенский вдруг объявил, что у него есть жалоба от солдат на офицера. Спустился вниз, вызвал этого офицера и тут же сорвал с него погоны. Это было что-то невиданное и потрясло нас: из-за солдат наказывают офицера!
После Керенского трибуну оседлал помещик из Екатеринославской губернии. Он откашлялся и спросил:
- Братишки-солдатики! Есть ли кто из Екатеринославской губернии?
Несколько солдат откликнулись. Тогда Макагон спрыгнул с помоста и, семеня короткими ножками, словно подкатился к нам и начал обнимать солдат, похлопывать их по плечу, говорил о любви к "Расеюшке" и тоже призывал "не жалеть живота своего" ради ее спасения.
Но не успел он обойти всех, как на трибуну выскочил солдат и начал говорить и против царя и против Керенского. Его стали было гнать с трибуны, но солдаты зашумели, и офицеры оставили его в покое. Никто не заметил, как Керенский скрылся.
Ночью в полку начались обыски и аресты. Многих переводили в другие подразделения. Офицеры стремились отделить основную массу солдат от "зачинщиков" и "бунтарей".
Но в ту же ночь я и другие мои однополчане бежали с фронта. На крыше почтового вагона, привязав себя ремнем к трубе, я добрался до Киева, потом до Екатеринослава, а там и до родной Керчи. По дороге в Керчь познакомился со слесарем из Петрограда. Он все время что-то напевал, я спросил его, оказалось, это куплеты, которые он слышал недавно в Петрограде. Они назывались "На оборону" и высмеивали Временное правительство. Я тут же их переписал. А мотив запомнился сам собой.
Свободное копирование
