Мне было девять лет, и я еще ни разу не был в цирке. Но отец часто рассказывал мне о круглом доме без окон и о людях, которые творят в нем чудеса.
Большое нарядное помещение цирка находилось на главной, Воронцовской улице. Керчане называли его "домом без окон". Этот цирк сдавали в аренду, и снимал его чаще всего уроженец Керчи Иван Митрофанович Бескаравайный, у которого в Феодосии был каменный цирк со сценой. Отец мой вместе с Бескаравайным учился в начальных классах церковно-приходской школы, поэтому ему казалось, что у него есть веское основание считать себя "своим" человеком в цирке, и этим он очень гордился. Но при матери отец старался и не заикаться о своих "связях" с Бескаравайным. Стоило ему упомянуть это имя, как мать не без ехидства говорила:
- Ты бы лучше рассказал, как угощал Бескаравайного грушей.
И однажды отец посвятил меня в эту историю.
Как-то после удачного лова он пропустил шкалик и навеселе, с тяжелой венцерадой под мышкой (так рыбаки называли свой брезентовый плащ) возвращался домой. Проходя мимо цирка, он встретился с Бескаравайным и очень обрадовался. Близость к столь значительному в городе лицу поднимала его в собственных глазах. И он, обычно застенчивый и скромный, дав волю своей чувствительности, с восторгом пустился в детские воспоминания. С чувством полного права и свободы отец вошел с Бескаравайным в цирк и закончил тем, что пригласил друга детства Ваню в буфет "замочить" эту радостную встречу.
- Вспомнишь, что жизнь коротка, и выпить охота,- философски изрек отец и добавил: - А рубль пропьешь - и неделю плачешь.
- Да-да...- рассеянно откликался Бескаравайный, принужденно улыбаясь и беспокойно поглядывая по сторонам, не зная, как отделаться от своего не в меру расчувствовавшегося однокашника.
Вся нелепость этой "задушевной" беседы становилась ясна при первом же взгляде на этих людей. Один - в эффектной "николаевской" пелерине, стянутой на груди бронзовой массивной цепью, в сверкающем цилиндре и крахмальной манишке, с галстуком - "бабочкой" и большим бриллиантовым перстнем на пальце. И другой - в поношенной, пропахшей смолой и рыбой одежде, в непромокаемых рыбацких сапогах, с огромным свернутым плащом под мышкой.
- Что ты, Гора (так тогда сокращали имя Георгий),- лениво растягивая слова, говорил Бескаравайный, когда буфетчик поставил перед ним заказанную отцом рюмку водки,- я не пью, милейший. Некогда сейчас, да и нельзя мне: здоровье не позволяет.
- Чем же тебя угостить, Ваня? Я тебя, брат, так не отпущу.
- Ну что ж,- скользнув глазами по прилавку, сказал Бескаравайный,- угости, пожалуй, ну... вот этой грушей.
Отведя деликатно мизинец, он взял большую сочную грушу, лежавшую в гофрированной бумажной розетке.
- Ну-с, благодарю! А теперь, милейший, я должен с тобой расстаться. Дела, милейший, дела!
И Бескаравайный поспешно удалился, оставив отца наедине с ухмыляющимся буфетчиком.
Заплатив пятьдесят (!) копеек и ругая себя за простоту, отец медленно поднимался по тропинке к своей хибарке. Настроение было испорчено. Не только тем, что так глупо истратил полтинник, на который его семья жила бы целый день, но и откровенным пренебрежением и насмешливой проделкой школьного товарища.
Свободное копирование
