XII
А. Н. Островский и его кружок.— Аполл. Алекс. Григорьев.— А. Ф. Писемский.— Поездка к Тургеневу в Спасское-Лутовинвво.— Фарс, сочиненный общими силами — Домашний спектакль у Тургенева в деревне.
Из московских литераторов я был знаком только с Погодиным, Павловыми и Боткиным. После чтения комедии "Банкрот" и особенно пьесы "Не в свои сани не садись" мне хотелось познакомиться с А. Н. Островским. С этой целью остался я лишний день в Москве и пошел разыскивать его по адресу.
Он жил тогда в приходе Николы в Воробине, во втором этаже деревянного дома, выходившего одним фасом на улицу, другим на двор, окруженный торговыми банями.
Несмотря на то что было еще рано,— часов около одиннадцати утра,— я застал у него несколько близких его приятелей: Эдельсона, Алмазова, Аполлона Алекс. Григорьева и И. Ф. Горбунова, известного теперь артиста и литератора-рассказчика, но тогда еще совсем молодого человека.
Островский встретил меня с заметно сдержанною приветливостью; остальных я точно стеснил моим неожиданным приходом. Но в это утро я как нарочно был в ударе, и сдержанность приема не только не охладила меня, но, напротив, как бы возбудила мои нервы. Я с увлечением начал рассказывать о впечатлении, сделанном на меня пьесой "Банкрот" при чтении на вечере у графа Вельегорского, и пьесой "Не в свои сани не садись", недавно мною прочитанной. Живость моего рассказа, казалось бы, должна была благоприятно подействовать на слушателей, молодых людей почти одних лет со мною, но вышло наоборот. На меня смотрели как на человека, упавшего с луны и выдающего за новость то, что давно известно целому свету; похвалы мои двум комедиям выслушивались как младенческий лепет, как жалкое, запоздалое эхо того восторга, который давно пробуждал гений Островского. Равнодушие слушателей сопровождалось даже оттенком иронии, улыбками и взглядами, которыми обменивались присутствующие.
Один из них сообщил мне впоследствии, что неблагоприятному впечатлению способствовали не только неумеренная живость, с какою я передавал мои впечатления, но даже моя одежда, клетчатые панталоны и штиблеты, прикрывавшие мои лаковые башмаки. В их глазах я собственно как литератор представлял мало интереса; во мне видели только петербургского франта, олицетворение жителя Петербурга,— города, в котором вообще нет разумного спокойствия; фраза эта была изобретена лицами из кружка Островского. Ничем еще не заявив себя в литературе, товарищи Островского были тем не менее высокого мнения о себе; они считали себя центром чего-то, какого-то нового движения, возвестителями нового слова. Все они безусловно, однако ж, преклонялись перед Островским, который, к сожалению, охотно поддавался восхвалениям кружка и мало-помалу в нем обсахаривался.
На меня с первого раза неприятно подействовала резкость их суждений и приговоров. Восхваление друг друга, пристрастие и самомнение переходили в этом кружке границы геркулесовых столбов. В этом отношении особенно отличался Аполл. Алекс. Григорьев. Эпиграмма, сочиненная его приятелем Алмазовым, довольно верно его характеризует:
Мрачен лик, взор дико блещет.
Ум от чтенья извращен...
Речь парадоксами хлещет...
Се — Григорьев Аполлон!
Кто ж тебя в свое изданье
Без контроля допустил?
Ты, невинное созданье,
Достоевский Михаил!
(Мих. Мих. Достоевский, сделавшись редактором журнала "Эпоха", пригласил Григорьева помещать у него критические статьи .)
Мне рассказывали, что Аполл. А. Григорьев, говоря о комедиях Островского, выпалил, между прочим, такою фразой: "Шекспир настолько великий гений, что может уже стать по плечо русскому человеку!" Указывая на молчавшего Островского, он в другой раз восторженно воскликнул: "Смотрите, смотрите, какое цицероновское молчание!" Ему также приписывали мнение, что, в сравнении с пьесами Островского, "Горе от ума" не комедия, а картины нравов в сценах, написанных стихами. Актер П. М. Садовский, приятель Островского и его друзей, был превосходный комик; его стали уверять, что он не понимает значения своего таланта, что в нем скрывается замечательный трагический талант; основываясь на этом, его заставили играть короля Лира. Садовский поверил и оказался в этой роли ниже всякой критики. Выражение играть роль нутром, то есть не довольствоваться верным изображением характера, обрисованного автором, и внешностью типа, но проникнуться нравственною глубиной изображаемого лица, "сообщить плоть и кровь духовно-конкретному созданию драматической поэзии", как выразился печатно Эдельсон, один из друзей Островского. Совету этому следовал до конца своей жизни только актер Бурдин; игра "нутром" не помогла ему, сколько известно, выйти из посредственности.
Свободное копирование
