У меня воспоминаний о Емуртле не слишком много: я все-таки был тогда еще мал. Впрочем, жизнь в Емуртле отличалась от жизни в селе Великом заметно. Во-первых, климат: зимой – трескучие морозы под сорок градусов, а летом – почти тропический солнечный зной. Во-вторых, чуть отступил голод: конечно, мы все еще изрядно голодали, но уже не так, как последние месяцы в Великом. А в-третьих, – самое главное – уже не раздавалось каждые пару часов завывание сирены воздушной тревоги, и никто не завешивал окна для светомаскировки.
Я где-то читал, что американские индейцы, желая ярко запомнить какое-либо событие, сохраняют какой-нибудь сильно пахнущий пучок травы, чтобы потом, понюхав его, вспомнить – по ассоциации – желаемое во всех подробностях. А у меня нечто подобное со слуховыми ассоциациями.
У меня до сих пор мороз по коже дерет, когда где-нибудь начинает выть сирена, выдавая на две октавы глиссандо вверх-вниз. Я слышу сирену и жду, что сейчас раздадутся слова по громкоговорителю: «Воздушная тревога», – а потом начнет доноситься грохот далеких и близких взрывов.
Я вздрагиваю, и мне становится не по себе, когда я слышу мелодию первой строчки песни «Широка страна моя родная». – Это были позывные радиостанции, вслед за которыми звучал голос Левитана: «от Советского Информбюро…»
И еще я не переношу собачий вой, особенно ночью (хотя собак люблю). Впрочем об этом – позже.
Емуртлинцы – при всем своем гостеприимстве – иногда удивляли нас. Так, слово: «эвакуированные» многие из них произнести не умели, и нас, как правило, называли: «выковыренные». Второй удививший меня момент связан с национальным вопросом (о котором, кстати, в то время я и понятия не имел). Взрослые часто ходили на рынок за какой-либо едой (покупали какие-то крохи на последние деньги по бешенным ценам, или продавали что-нибудь из привезенных с собой из дому в эвакуацию вещей, чтоб добыть те же деньги, или просто выменивали еду на свои вещи). Однажды мама взяла с собой на рынок меня. Она разговорилась с какой-то торговкой, и вдруг та громко и удивленно переспросила:
– Что? Вы евреи? Настоящие? – и закричала: Арина, Глаша, идите скорее сюда! Тут выковыренные евреи! Настоящие!
А маме она бъяснила:
– Ты не обижайся, милая. Мы много слышали о евреях, но никогда их не видели и не знали, какие же они. Думали, какие-нибудь особенные, с хвостом или еще что-нибудь. А вы, оказывается, совсем такие же, как мы. Я теперь расскажу дома.
Торговать наши взрослые совсем не умели – ведь многие из наших мам попали на рынок вообще впервые в жизни, а до того они, городские жительницы, покупали все необходимое только в магазинах, где цены были твердые и обсуждению не подлежали. Я до сих пор помню, как одна из наших воспитательниц стояла на рынке и, держа в руках бархатную кофточку, громко говорила:
– Кофточка! Почти новая – я одевала ее только два раза! Прошу семьсот рублей. В крайнем случае, отдам за шестьсот.
Потом, вернувшись в интернат, она жаловалась другой воспитательнице:
– Я рассчитывала, что мне дадут шестьсот пятьдесят или шестьсот семьдесят рублей, а дали только пятьсот, да и то, когда я не выдержала и расплакалась.
Случалось, наших мам на рынке обманывали. Так например, молоко продавалось на рынке в виде кусков льда, получавшихся при замораживании выставленных ненадолго на холод мисок с молоком. Но иногда внутри такой «ледышки» при оттаивании обнаруживалась гнилая картофелина.
Свободное копирование
