Мы прожили зиму в нашем ставшем милым и благоустроенном доме, вдохновленные прошедшим XX съездом, читая с радостью всякие литературные вольности, проскальзывавшие в журналах, полные надежд на существенные перемены и окруженные единомышленниками-друзьями. Решили летом отправить маму в отпуск, в Эстонию. Это не только было место, где мама и я родились, но там остались друзья, жила с семьей мамина сестра — Зинаида Николаевна Дормидонтова, моя тетя Зина. Она никогда не оставляла нас своей помощью, несмотря на то, что, побывав во время войны в эвакуации, почти всего лишилась. Но уже писала очередной учебник, снова обрастала книгами, преподавала в Политехническом институте, комплектовала начинающуюся библиотеку Академии Наук. Постепенно, с весны, стали склоняться к тому, чтобы не маму отпускать в отпуск, а переезжать всем.
Тетя Зина и Гриша Богданов (доктор Григорий Николаевич Богданов, который был как бы маминым сыном — кончая университет, жил у нас) писали нам письма и звали.
Поддавшись нашим уговорам, мама написала в Тарту в городской здравотдел и получила равнодушный отказ. Вообще эстонцы ради собственного благополучия были чрезвычайно законопослушны, стараясь административно быть строже самих русских. К счастью — не все.
Доктор Всеволод Грюнталь, бывший тогда главврачом Таллиннской психоневрологической больницы, узнав о поведении Тартуского здравотдела, прислал маме хорошее письмо и предложил ей место рентгенолога в его больнице. Таким образом переезд был решен.
Теперь стало ясно, что возвращаемся мы не в Тарту, а в сравнительно чужой для нас Таллинн. Для Ивана Корнильевича это было лучше — в Тарту все напоминало бы мне мое первое счастливое замужество и Ивана Аркадьевича, который ни из моей памяти, ни из моего сердца неизгладим.
Опять мы продавали дом, стоивший нам стольких трудов, в котором мы прожили так недолго.
С козочкой все разрешилось само собой и трагически.
Приехав в Минусинск, мы купили ее у неожиданно встретившегося знакомого человека. Это был фельдшер, бывший вместе со мной в инвалидном лагере Баим. Там он тяжело хромал, передвигался, опираясь на палку. Тут он быстро ходил на нормальных ногах. По своей неисправимой глупости я порадовалась его выздоровлению. Он посмотрел на меня со злобой. Не надо было у этого обманщика покупать козу, но она нам понравилась, и мы ее купили. Она была безрогая и, по словам фельдшера, ждала в скором времени козленка. Так Майка и прождала его весь 1956 год!.. Несколько раз ее выдавали замуж. Наконец она действительно стала ждать козленка. В Минусинске живут по-деревенски, козы почти у всех. Чуть свет — ворота открывают и выпускают их. Они умные — все бегут в правильном направлении. Не знаю, считала ли их пастушка, выпуская из ворот города? Вечером она начинает их гнать с лугов, и они бегут большим стадом, входят через ворота в город и разбредаются по улицам, совершенно правильно подходя к своим воротам.
В начале лета пастушка принесла нам в переднике родившегося козленка. Майка была усталая и грустная. Скоро ее начал трясти озноб. Позванный ветеринар сказал, что положение безнадежное — заражение крови. Любой хозяин в таких обстоятельствах убил бы козу, снял драгоценную шкуру, а мясо продал бы или сам съел. А мы вырыли в конце огорода могилу и вечером похоронили Майку, обливаясь слезами и украсив могилу цветами. «Гнилая интеллигенция!» — только и можно было о нас сказать. Так о нас и говорили!
Все годы мы считали, что в Эстонию не вернемся, и наши друзья, хранившие наши вещи, многое посылали маме в ссылку: замечательные друзья — доктор Григорий Николаевич Богданов и моя одноклассница Любовь Ланге. Книги пересылал муж Татьяны Филаретовны Мурниковой. Сколько они для нас сделали — невозможно сосчитать. В Минусинск Гриша Богданов прислал даже целый контейнер мебели и посуды!
Все это мы хотели теперь увезти обратно в Эстонию, зная, что у нас там почти ничего не осталось.
Все мы были уже с паспортами (с поселенцев, наконец, была снята ссылка). Иван Корнильевич был даже реабилитированный.
На деньги, полученные от продажи дома, потом купили начатый фундамент и снова годами строились в Эстонии...
Прощались с друзьями. Отправили два набитых вещами (даже мебелью) контейнера. До Абакана — там железная дорога — ехали на автобусе. На половине пути — Енисей. Когда-то был мост. Много раз пытались его построить. Летом 1957 г. по-прежнему километровые очереди машин стояли в ожидании переправы на пароме. Мальчики бросили в Енисей свои летние кепочки — таков обычай — чтобы не возвращаться!
На пять дней поместились в вагон. Всю дорогу смотрели в окна. То, что мы видели, не соответствовало газетным строкам об успехах колхозов. Но все равно — это была Россия, и невозможно было равнодушно смотреть. Так хотелось для нее настоящего благополучия!
Подошли к концу годы сибирской жизни: у мамы с 1949 г. — восемь лет, у меня с 1941 г. — с перерывом в два с половиной года — двенадцать с половиной.
За эти годы я укрепилась в очарованности русской интеллигенцией. Совершенно душевно отошла от общей массы только тронутых цивилизацией, но далеких от русской культуры людей, которые, увы, составляли большинство и были хозяевами положения. Одни были «советскими», чтобы сохранить жизнь и положение, многие — искренне. Народа, то есть крестьян, я почти не встречала.
Настоящими русскими людьми я считала и до сего дня считаю тех, кто пострадал от Советской власти, их детей и друзей и тех, кто, чудом сохранившись, неизменно духовно противостоял неправде.
Мне посчастливилось знать таких людей — это богатство моей жизни.
Я за духовное противостояние русской интеллигенции, мало способной к действию, — я убедилась в этом, находясь в лагерях — за первенство духовной жизни и второстепенность всего остального.
Какими бы способами ни старались прижать, уничтожить русскую интеллигенцию — долгими десятилетиями — в науке, литературе, искусстве — она продолжала и продолжает думать и творить.
Я за духовное противостояние неправде во все времена.
Свободное копирование
