Исполнился год моего пребывания в Александровском централе. Никто меня не вызывал, никуда меня не отправляли. Было такое чувство, что обо мне забыли.
За этот прошедший год я имела возможность наблюдать огромное количество самых разных людей. Со многими я встретилась вновь в Тайшете и в Мариинских лагерях. Молдаванки были очень красивы. Я в первый раз видела волосы с таким синим отливом, как у Оли. Ее вина заключалась в том, что она была невестой румынского офицера. Ее особенностью было то, что она спала с открытыми глазами. Первое время мы все ходили смотреть на такую «спящую красавицу». Густые и сизые, как вороново крыло, были волосы у домны Лёли (госпожи Лели). У нее была двойная вина — жена румынского офицера и дочь священника. Домна Леля рассказывала нам, что после первого допроса в здании Кишиневского НКВД ее втолкнули в совершенно темное помещение. Кто-то тяжело дышавший и мычащий сразу же стал ее ощупывать. Домна Леля чуть с ума не сошла от страха и так кричала, что дверь открыли.
Тогда она увидела пожилую женщину с лицом, залитым слезами, которая тянула к ней руки. Это была глухонемая!
Одно время эта глухонемая тоже сидела в нашей камере. Мы жестами всячески расспрашивали ее и выяснили следующее: она была уборщицей в школе, и в начале войны по ошибке обрадовалась немецким самолетам, приняв их за русские. Никто — и начальство в том числе — не знал, как ее зовут. Вместо имени она писала какую-то закорючку. Весной 1942 г. ее выпустили на свободу. Единственную! Думаю, что это было скорее несчастье, чем счастье. В лагере она бы работала и получала свою пайку. А на свободе, среди недоброжелательного и тоже голодного населения?
Мне очень нравилась 18-летняя Дина Фуркулица — прелестная девушка, впечатлительная и очень ранимая, терявшая сознание в голодных обмороках и часто плакавшая.
Из Эстонии была симпатичная и очень остроумная жена таллиннского купца Молодцова, ездившая по заграничным курортам, чтобы похудеть и вылечить больную печень. «А надо было, — весело говорила она, — попроситься в тюрьму Советского Союза на нашу обезжиренную, без белков, скудную пищу». Летом, например, наша баланда варилась из воды и листьев моркови — самое несъедобное, что мне приходилось есть! Печень у Молодцовой перестала болеть, а сама она так похудела, что кожа ее, оказавшись гораздо больше тела, висела складками, как на новорожденном слоненке. По слухам, она умерла в лагерях.
Самой интеллигентной и образованной из эстонок, знающей языки и очень приятной внешности, была Куттер, Дома у нее оставались маленькие дети, она хотела ради них выжить во что бы то ни стало и поэтому перечисляла во всех анкетах и списках свои знания и возможности. Этого нельзя делать! Наученная более опытными, я никогда не писала, что знаю эстонский язык, и, тем более, что умею печатать на машинке. Когда зимой начались переследствия, Куттер сделали переводчицей. Отказаться было невозможно. Утром ее выводили из камеры. На обед приводили. Для нее одной приносили больничный обед, состоящий из двух блюд. Второе она всегда отдавала старой больной эстонке, сама ела только суп. Объясняла нам, что добросовестным и благожелательным переводом она помогает заключенным. Мы все это понимали, знали, что она порядочный человек — и все равно гнушались ею, презирали ее за сотрудничество с энкаведешниками.
Свободное копирование
