Три года в русском Париже - 1

Три года в русском Париже

6 августа, в день нашего венчания, мы с Иваном Аркадьевичем уехали в Париж, где я прожила до конца 1933 г., т. е. немногим более трех лет. Мне было 19 лет, я стала женой прекрасного, умного человека, неизмеримо выше меня стоявшего во всем и бывшего значительно старше меня по возрасту. Иван Аркадьевич Лаговский читал лекции в Русском богословском институте и был одним из руководителей Русского студенческого христианского движения. Этим определился круг людей, в который я попала.

Повезло мне необычайно: все три года я не имела никакого отношения к той части русской эмиграции, которая раздиралась разноголосицей политических толков и была едина только в одном: в неприятии всего советского. Я же попала в круг знакомых и друзей моего мужа, большинство которых в начале 20-х гг. были высланы из Советского Союза как религиозные философы. Они были руководителями и доброжелателями Движения, и их доклады делали значительными съезды, собрания, семинары. Их труды, благодаря трижды благословенному издательству ИМКА-ПРЕСС, печатались все годы, и этот огромный пласт русской культуры, с мировым признанием, теперь возвращается на родину.

Мне посчастливилось видеть и слышать отца Сергия Булгакова, Бердяева, Федотова, Флоровского, Зеньковского, Вышеславцева, Вейдле, Зандера, Вл. Ильина... Я была очень молода, поэтому в памяти у меня остались, увы, не умные мысли и высказывания, а все необычное и, прочнее всего, смешное. Поэтому запомнила я свою парижскую жизнь крайне субъективно.

После волшебного месяца, проведенного в Напуле, на берегу Средиземного моря, я попала на общий съезд Движения. Это был сентябрь 1930 г., местечко Монфор, недалеко от Парижа, территория французских молодежных лагерей. Длинные деревянные бараки служили нам: один — столовой, другой — залом для собраний, третий — походной церковью, которая напоминала скорее лес, до того была в цветах и ветках. Были и бараки для гостей и профессуры, и мужской барак, и, наконец, женский, с нескончаемыми, оживленными разговорами. Душой этого нашего женского барака была Елизавета Юрьевна Скобцова — будущая мать Мария. Я видела ее впервые и была совершенно поражена и пленена. Внешне она была, наверное, даже не привлекательна, очень беспорядочная, совершенно не обращающая внимания на свою одежду, очень близорукая. Но эти близорукие глаза так умно поблескивали за стеклами очков, румяное лицо улыбалось, а речи были до того напористы, такая убежденность была в ее высказываниях, так страстно она была одержима какой-нибудь идеей или планом, что невозможно было не верить в ее правоту, в абсолютную необходимость того, что сейчас так горело, так жгло ее душу. Я никогда не слышала, чтобы она о чем-нибудь говорила равнодушно. Если для нее какая-то тема не звучала — она просто не вступала в разговор. В тот период ее сердце было полно жалости к русским рабочим во французской провинции. Она рассказывала о своих поездках, о беседах с рабочими, о стремлении вырвать их из пьяной и бессмысленной жизни, о том, в какой тоске и скуке они живут.

Не то, что мир во зле лежит, не так! Но он лежит в такой тоске дремучей! Все сумерки, а не огонь и мрак,

Все дождичек, не грозовые тучи.

Ты покарал за первородный грех

Не ранами, не гибелью, не мукой,

Ты в мире просто уничтожил смех

И все пронзил тоской и скукой.

Эти строки написаны Елизаветой Юрьевной во время ее поездки в Гренобль. Она была секретарем нашего Движения для провинции.

Но и внешнее благополучие и духовная успокоенность совсем не устраивали ее.

Посты и куличи. Добротный быт.

Ложиться в полночь, подниматься в девять.

Размеренность во всем — в любви и гневе —

Нет, этим дух уже по горло сыт.

Не только надо этот быт сломать,

Но и себя сломать и искалечить,

И непомерность всю поднять на плечи,

И вихрями чужой покой взорвать.

Необычайная жизненность, энергия, бунтарство были в ней.

Одним из самых лучших ораторов был профессор Зеньковский. Рассказывали, что на одном из первых съездов Движения студентка Сорбонны, красавица и умница Милица Лаврова — будущая жена Николая Михайловича Зернова — должна была рассказать о парижских кружках Движения. Она произнесла только: «Париж большой, большой...», но увидела смотревших на нее из зала людей, совершенно потерялась и замолчала. Сейчас же около нее оказался Василий Васильевич, сказал, что лучше невозможно было выразить огромность и враждебность мира, и произнес речь, может быть лучшую, как утверждали слышавшие, из всех его замечательных докладов.

На съезде в Монфоре я стала свидетельницей следующего. Уже было темно, доклад профессора Зеньковского был последним. Внезапно погасло электричество. Василий Васильевич продолжал говорить, только перестал ходить. Принесли свечу. Зажглось электричество. В. В., ни на секунду не прерывая свою речь, потушил свечу. Погасло и электричество. В. В. зажег свечу — зажглось и электричество. В. В., продолжая говорить, потушил свечу — воцарилась темнота. Пришлось сделать перерыв — не потому, что эти неполадки мешали оратору — ничуть, но в зале было уж слишком веселое оживление.