В большинстве своем двор много потерял от смерти Месье. Ведь это он был его душой, устраивал развлечения, увеселения, а когда уезжал, двор казался безжизненным и застывшим. При всей своей неприязни к иностранным принцам он очень держался за сохранение рангов, привилегий, отличий и, как мог, оберегал их, служа в этом примером. Он любил большой свет, был приветлив, учтив и этим привлекал к себе многих, чему еще способствовало умение, никогда его не оставлявшее, различать людей по тому, чем они являются на самом деле. Своим вниманием и обхождением, более или менее уважительным или небрежным, и речами он неизменно доказывал, что различает людей по рождению, сану, возрасту, заслугам и положению, и всегда делал это со свойственной ему от природы непринужденностью и выработанной легкостью. Его близость обязывала и не умаляла его прирожденного величия, не отталкивая, но и не искушая легкомысленных людей злоупотребить ею. Когда было надо, он делал визиты и посылал своих людей с ними, но у себя давал всем полную свободу, однако так, чтобы от этого ни в чем не умалялись приличия и величественность двора. У своей матери, королевы, он научился умению держать двор, желал, чтобы тот был многолюден, и преуспел в этом. В Пале-Рояле[1] всегда толпился народ.
В Сен-Клу, где собирался его многочисленный двор, было, по правде сказать, много дам, которых, хотя среди них случалось и немало высокородных, в других местах вряд ли принимали бы, а также множество азартных игроков. Удовольствия от всякого рода развлечений, поразительная красота окрестностей, равно как тысячи открытых экипажей, в которых даже самые ленивые могли совершать прогулки, музыка, превосходный стол — все это превращало его дом в величественный и великолепный дворец наслаждений; все это шло без всякого содействия Мадам, которая обедала и ужинала с дамами и Месье, иногда каталась с кем-нибудь в экипаже, но нередко воротила нос от общества, наводя на него к тому же страх своим вздорным и тяжелым характером, а порой и речами; большую же часть дня она проводила в избранном ею кабинете, окна коего находились на высоте десяти футов от земли, а стены были увешаны портретами пфальцских и иных немецких князей, созерцала их и каждый день собственноручно писала письма и сама снимала с них копии, каковых у нее хранились целые тома. Месье, не сумев заставить ее вести себя по-человечески, махнул рукой и в дальнейшем вел себя с нею учтиво, но совершенно ею не интересовался и почти не входил с ней ни в какие отношения. В Сен-Клу он принимал множество людей, приезжавших в послеполуденное время из Парижа или Версаля выразить ему свое почтение, у него постоянно кто-то был с визитом — принцы крови, вельможи, министры, мужчины и женщины; единственно не следовало этого делать проездом, то есть по пути из Парижа в Версаль или из Версаля в Париж. Месье почти всегда задавал такой вопрос и явственно показывал, что не признает таких мимоездных визитов, так что очень немногие сознавались в этом.
Однако надо признать, что Месье, доблестно выигравший сражение при Касселе[2] и выказывавший прирожденное мужество при всех осадах, в каких ему довелось участвовать, во всем остальном проявлял лишь скверные качества, присущие в особенности женщинам. Скорее светский, чем умный, совершенно неначитанный, хотя обладавший обширными и точными знаниями обо всех знатных родах, их происхождении и родственных связях, Месье ни к чему не был способен. Не было в мире человека, более вялого телом и духом, более слабого, более робкого, легче поддававшегося обману и позволявшего вертеть собой, более презираемого своими фаворитами, которые нередко помыкали им; сплетник, неспособный хранить секреты, подозрительный и недоверчивый, он распалял ссоры у себя при дворе, чтобы, раздражив людей, вызнать, что ему необходимо, а зачастую просто чтобы позабавиться, пересказывая тем, кого рассорил, обоюдные напраслины. При стольких недостатках, не восполняемых добродетелями, он отличался чудовищно скверным вкусом, беспримерно скандально проявлявшимся в подарках и благодеяниях, которыми он по своей прихоти осыпал иных людей. Люди же эти, имея все благодаря Месье, частенько относились к нему совершенно бессовестно и нередко причиняли множество досадных неприятностей, вынуждая усмирять их свары, вызванные неимоверной завистью; жизнь при этом маленьком дворе из-за них и их сторонников была чрезвычайно беспокойной, не говоря уже о постоянных ссорах женщин, принятых при дворе Месье, женщин, по большей части весьма злых и более чем скверных, в чьи дрязги он вмешивался, находя в этом развлечение.
Кавалер Лотарингский и Шатильон благодаря своей смазливости составили себе на службе у Месье весьма крупное состояние, и он приблизил их к себе более, чем других. Последний, не имевший ни средств, ни ума, ни души, возвысился и разбогател. Первый же, ведший себя как истый Гиз,[3] который, что бы ни случилось, никогда не краснеет, вертел Месье до конца жизни, как хотел, без счету получал для своего рода деньги и пожалования, а также все, что желал, и, совершенно не скрывая этого, командовал Месье; поскольку же, унаследовав гордыню Гизов, он унаследовал также их хитрость и ум, то сумел встать между королем и Месье, заставил того и другого приноравливаться к нему, чтобы не сказать — опасаться, и пользовался явным уважением, доверием и влиянием как у короля, так и у Месье. Словом, огорчен кавалер был утратой не столько самого Месье, сколько олицетворенного в нем инструмента, которым он так хорошо умел пользоваться в своих интересах. Кроме подарков, карманных денег, которые он вытягивал у Месье сколько хотел, подношений, какие он насильно требовал у всех поставщиков Месье, кавалер имел еще пенсион в десять тысяч экю и самые лучшие квартиры в Пале-Рояле и Сен-Клу. Квартиры по просьбе герцога Шартрского он сохранил, но от получения пенсиона отказался из высокомерия, поскольку лишь из высокомерия ему предложили продолжать его выплату.
Хоть трудно было найти человека, который держался бы с королем более робко и покорно, чем Месье, угождавший его министрам, а прежде — любовницам, тем не менее при всем внешнем почтении он вел себя свободно и непринужденно, как королевский брат. В частном общении он позволял себе большие вольности: усаживался в кресло, не дожидаясь, пока король пригласит его сесть; в кабинете после ужина при короле не сидел, кроме него, ни один принц, даже Монсеньер. Но в официальной обстановке, а также при встречах и прощаниях с королем никто другой не выказывал такой почтительности, и эти весьма обычные церемонии Месье исполнял с присущим ему от природы изяществом и достоинством. Иногда он позволял себе отпускать королю колкости, но быстро переставал, и так как карточная игра, Сен-Клу и фавориты дорого обходились ему, а деньги давал король, Месье не злоупотреблял этим. Однако он так и не сумел примириться с г-жой де Ментенон и время от времени говорил королю о ней что-нибудь шутливое либо пускал в свете остроту. Но это не потому, что он был уязвлен ее возвышением, — просто для него была невыносима сама мысль, что его невесткой стала Скарронша.[4]
Он был чрезвычайно горд, но без кичливости и ревниво следил, чтобы ему отдавали все почести, какие положены. Опираясь на привилегии, дарованные побочным королевским детям, принцы крови весьма занеслись — не столько принц де Конти, пользовавшийся ими, никого не задевая, сколько их светлости принц и герцог,[5] который все чаще пользовался возможностью увильнуть от службы Месье, что было нетруднго, и притом имел нескромность похваляться, что, дескать, служить ему никогда не будет. В свете немало людей, любящих поугодничать за счет других, и Месье было скоро донесено об этой похвальбе; в сильном гневе он пожаловался королю, а тот ответствовал, что надо не сердиться, но найти повод вынудить его служить, а уж если он откажется, сделать ему внушение. Послушавшись короля, Месье стал ждать случая. Как-то утром в Марли, где Месье жил в одном из четырех нижних апартаментов, он увидал в саду г-на герцога, открыл окно и позвал его. Г-н герцог подошел к дверям, Месье спросил, куда он направляется и, постепенно отступая, вынудил герцога войти в дом, чтобы ответить, и тут Месье совершенно неожиданно сбросил халат. В тот же миг по знаку первого камер-юнкера обер-камердинер подал герцогу рубашку Месье, а Месье тем временем разделся до пояса, так что захваченный врасплох герцог не посмел отказаться подать Месье рубашку. Приняв ее, Месье расхохотался и сказал: «Прощайте, кузен, можете идти. Больше я не стану вас задерживать». Герцог прекрасно понял хитрость, ушел в крайнем раздражении, и это долго еще было для Месье поводом относиться к нему с пренебрежением.
Месье был маленького роста, пузат и, казалось, ходил на ходулях — такие высокие он носил каблуки; рядился он, как женщина, — весь в кольцах, браслетах и драгоценных камнях, щеголял в длинном черном напудренном парике с коком и всюду, где мог, цеплял ленты, очень сильно душился, но притом был воплощение чистоты. Поговаривали, что он слегка румянится. У него был длинный нос, красивые глаза и рот, лицо полное, но очень вытянутое. Глядя на Месье, мне было горько думать, что он сын Людовика XIII, поскольку он был схож с портретами этого великого государя, но ничем, кроме храбрости, решительно на него не походил.
Свободное копирование
