Государыня императрица Екатерина в Кременчуге, в проезд в Таврическую область, изволила спросить Суворова, не имеет ли он какой просьбы. Он бросился к Ее ногам и просил о заплате за нанятую им в Кременчуге квартиру. В тот же день выдано ему из казны, по его показанию, двадцать пять рублей, с причитающимися копейками.
Перед Турином некоторые генералы осмелились представить Суворову разные затруднения в рассуждении взятия Турина. Он рассердился и вскрикнул: "Пустое! Аннибал, прошед Испанию, переправясь через Рону, поразив галлов, перешед Альпы, -- взял в три дни Турин. Он будет моим учителем. Хочу быть преемником его гения".
Александр Васильевич приказал мне запискою пригласить генерал-аншефа Видима Христофоровича Дерфельдена к себе. Я написал. Взглянув, сказал он: "Нет, это не годится. Я тебе продиктую, вот так: "Суворов просит пожаловать к нему Его Высокопревосходительство Видима Христофоровича, начальствовавшего в Праге атакою правого крыла над 1-ю и 2-ю колоннами со славою, Героя при Гальце. Прибавь два раза: и проч. и проч". Сам и подписал. После Вилим Христофорович спрашивал меня: "Что это за милости?" -- "Старик наш расшутился".
Когда генерал Серюрье просил пленному своему войску пощады и снисхождения, то Суворов отвечал ему: "Эта черта делает честь вашему сердцу; но вы лучше меня знаете, что народ в революции есть лютое чудовище, которое должно укрощать оковами. Однако победы, оружием приобретенные, оканчиваются милосердием. По взятии Варшавы прочитал я депутатам города стихи из Ломоносова, отца русской нашей поэзии: Великодушный лев злодея низвергает,
Но хищный волк его лежащего терзает...
Велел пересказать сии стихи по-французски и ушел. Серюрье воскрикнул: "Quel homme! Какой человек!"
Князь Александр Васильевич любил воспоминать о важнейших эпохах своей жизни. С князем Багратионом беседовал он часто о Праге и Варшаве, где тот находился под его начальством. Увидя одного старика подполковника, обрадовался он и вскрикнул: "Здравствуй, старый сослуживец, расскажи нам что-нибудь про Прагу". "Не умею, -- отвечал он, -- пересказать все, что я там видел; да и сочтут за басню. Помню только и не забуду, что когда получено было известие, что неприятель из всех ретраншаментов выбит, что батареи его везде нашими войсками заняты и что самая Прага была уже взята и от неприятеля очищена, то Ваше сиятельство приказали разбить малый шатер на окопах и легли на постланной соломе отдыхать. Я тут был на карауле и видел, как все войско не шевельнулось. Один другому лишь на ухо шепнул: "Бог помоги отдохнуть нашему отцу спасителю. Он не спит, когда мы спим; не ест, когда нас потчует, и еще в жизнь свою ни одного дела не проспал". Это не любовь, а страсть. -- Грешен я, Ваше сиятельство, позавидовал Суворову". Князь бросился его целовать со слезами: "А я стыжусь и не прощаю себе, что позабыл имя достойного служивого".
В Аугсбурге поставлена была к дому его в караул рота. Тотчас велел ее отпустить с сими словами: "И в мирное время, и в военное время охраняюсь я любовью моих сограждан. Два казака -- вот моя прислуга и стража".
Свободное копирование
