Последний раз жизнерадостным я встретил Чехова у П. П. Гнедича.
Гостеприимная хозяйка Евгения Андреевна собирала у себя и писателей, и артистов. Я не помню вечеров проще, милее и содержательнее. На них так легко, хорошо и искренно говорилось и чувствовалось. Тон безобидной шутки и большого литературного вкуса заставлял многих добиваться приглашения сюда, и не знаю, был ли в те времена, кажущиеся теперь такими далекими, хоть один художник, выдающийся актер или беллетрист, который не побывал бы в этой скромной гостиной. Кажется, в день, о котором я вспоминаю, здесь были Антон Павлович Чехов, Влад. Алексеевич Тихонов, С. И. Соломко, только что вернувшийся из Индии убежденным буддистом, Вас. Пант. Далматов и красавицы дочери писательницы Желиховской -- Надежда, потом вышедшая замуж за славного генерала Брусилова, командовавшего галицийскйм фронтом, и Елена. Тогда засиживались долго. Приезжали пить чай после театра и расходились, когда уже светало. Улицы по ночам были безопасны, никто у вас не спрашивал паспорта и не кидался из-за угла снимать с вас на морозе шубу и сапоги. Извозчики тоже еще не стали Вандербильтами и Морганами и не грабили вас, как грабят теперь. Я помню, как в этот вечер Соломко читал буддийские молитвы, из которых мы уловили первые строки: "Будда-будда-брысь" -- кличка, которая за ним так и осталась. Далматов впал в горделивый транс и горячо доказывал, что князья Лучичи (его фамилия, только без неизвестно откуда прилепившегося к ней титула) имеют право на далматинскую корону, "а может быть, и хорватскую", и при этом принимал вид такого неистового величия, что Чехов рекомендовал ему поступить в качестве натурщика в мастерскую надгробных памятников монументных дел мастера Кузьмы Стоеросова на Швивой площадке в Москве. Влад. Алекс. Тихонов был мрачен и, впав в покаянное настроение, объявил неизменное решение ехать к заутрене в Исаакиевский собор.
-- Грешники мы... Пьяницы... Блудники... -- лопотал он всю дорогу туда.
Красное вино у Гнедича было превосходное и страшно подняло в Тихонове ужас перед бездною его нравственного падения.
-- Нет нам прощения!
-- Отчего же, -- протестовал Далматов. -- А я надеюсь. Вот например, Ной, на что уже безобразничал, последние штаны пропил, а все-таки попал в святые. А Лот... Обрадовался, что жена в соляной столб обратилась и сейчас же с собственными дочерьми. Да еще как с пьяных глаз тоже...
-- Не ври, Вася. Соляной столб был потом...
-- А все-таки ради него Господь чуть Содом не помиловал. Вот какие были праведники!
-- Неужели праведники?
-- А то как же! Надейся!
-- Не верю. Не может этого быть. Впрочем, в Ветхом Завете чего не было!
-- Вспомни Давида! Надейся, Володя.
-- Боже мой, Боже мой! Весь я в грехе, весь по уши в грязи.
-- У тебя дома ванна есть.
-- Нет, я по субботам в баню.
-- Ну так вот. Авось до субботы не умрешь. На тот свет чистым попадешь. Точно на бал.
Я простился с ними у Исаакиевского собора и пошел к себе. Жил я тогда в Hotel d'Angleterre, напротив.
Потом уже В. П. Далматов очень картинно рассказывал, что происходило за ранними обеднями в это утро. Сцены, переданные им, совершенно не сходятся с "Воспоминаниями" Вл. Тихонова, напечатанными в "Историческом Вестнике". Где правда -- не знаю. Вл. Тихонов этому эпизоду придал мрачный характер покаянного самобичевания, участие в котором не совсем свойственно было тогда еще жизнерадостному, неудержимо веселому и скептическому Чехову. Впоследствии он очень изменился, но в ту пору А. П. умел и любил посмяться и всех заражать комизмом создаваемых им положений. Думаю, что сам великолепный импровизатор В. П. Далматов уже от себя прибавил хождение по церквам после Благовещенской. Как ни кратко было посещение каждой из них и как ни длинны ранние обедни, едва ли бы эта компания, точно целиком выхваченная из сцен Бомарше, успела все рассказанное проделать, даже если бы к ее услугам были буцефалы Александра Македонского. Привожу все это полностью, потому что уж очень характерна была в них фигура самого рассказчика, тоже крупного лица в истории русской сцены. Надо прибавить еще, что действующие лица иногда собирались у меня, а так как перед тем в Петербурге была холера, то в моем шкапу хранился еще большой запас коньяку, настоянного на калгане. О нем-то и упоминает В. П. Далматов в своем, как мне кажется, анекдотическом сказании.
Весь рассказ этот идет уже от лица В. П. Далматова.
Приехали в Исаакиевский. Сумрак. Трепет огоньков. Чуть мерещатся тусклые ризы. Длинная черная фигура едва выступает из мрака. Читает.
Тихонов бух на колени.
-- Пьяницы мы, грешники... Прости меня, непотребного.
Слезы на глазах.
-- Никогда! Обет даю. На изнанке иконы напишу: вина отнюдь.
Опомнился.
-- Этого вина! Крепкое оно, Господи, выдержанное в погребе у Рауля! Плоть наша немощная.
Чехов рядом серьезно:
-- Кстати, Володя, вспомни: у Немировича -- от холеры спирт на калгане настоянный остался. Клянись и его никогда! Ишь, как он тебя прошиб.
-- И калгана ни под каким видом. Негодяй Василий Иванович: он не меня одного. Он и Кигна (Дедлова) этим калганом свалил. Господи, это уж не на мне, а на нем грех. С него, нераскаянной души, и взыскивай.
Чехов опять суфлирует:
-- Плачь, Володя, плачь! Много тебе за твои пьяные слезы простится. Слушайте же, ну если человек обеты даёт этой марки не пить! Как же Богу не обратить на него внимания! В Москве у нас есть водка такая -- "Очищенная слеза".
-- Свинья я перед тобою, Господи! Ты видишь -- свинья.
-- Копченая!
-- А все-таки я знал, что ты меня любишь...
-- Неужели Бог ветчину ест! Опомнись.
-- Больше, чем Чехова и Немировича. Зачти мне, Господи, их издевательства надо мною...
Отмолился он, вышли.
-- Мало! -- решил Чехов. -- Слушайте же, неужели чуть поплакал и довольно? Валяй к Благовещению.
-- Да, хорошо у Благовещения, -- пускал Тихонов слюну на губы. -- Очень хорошо у Благовещения... Дьякон там. Двенадцать рюмок поставит в одну шеренгу и сейчас им перекличку. И закусывает только по двенадцатой, да и то -- хлебца понюхает. Святой человек.
-- Какие у тебя мысли, Тихонов? А еще каяться едешь! Опомнись!
-- Бог мне теперь радуется... Больше, чем девяносто девяти праведникам... Праздник я ему устроил, Богу! Немирович будет гореть в геенне неугасимой, а я прохладою райской упьюсь...
-- Даже и в раю упиться хочешь... Ах, Володя, Володя!
У Благовещения Тихонов уже не плакал, но усердно бил себя кулаком в богатырскую грудь. "Я старик железный!" -- любил говорить он. Действительно, человек был силы необыкновенной. Сам на себя врал: был-де гусаром гродненским, а через полчаса: я крючником на Волге -- на пароходе во какие тюки носил. Начнешь разбираться, и понять не можешь, когда он гусаром служил, а когда крючником. Выходило как будто -- в одно и то же время.
-- Молись, Володя, молись! -- поощрял его Чехов.
-- Господи! Прости и Немировичу. Вспомни, как он, не предупреждая, угостил меня спиртом на калгане. Чем я тогда виноват был, что немецкого булочника за нос в вас ист дас вытащил? Пусть и Немирович ответит. Из-за него я в участок тогда попал... Хорошо, что к знакомому приставу. Пили мы тогда с ним ликеры. Джинджер! Прости меня, недостойного!
И окончательно распустил губы.
-- Нет... Ты многомилостив. Ты и Немировича простишь... У него в шкапу всегда хорошая мадера есть...
-- Мало! -- мрачно чудил Чехов.-- Всю жизнь, слушайте же, пакостил и думает двумя церквями отделаться. Тоже гусь... Гайда на Сенную.
Продемонстрировал Тихонова у Спаса на Сенной и потом повез его к Владимирской Божьей Матери.
На Сенной наш кающийся был гораздо спокойнее и молился уже за нас.
-- Господи, прости их, подлецов. Насмешники они. Негодяи! Нашли, кого по домам Божиим возить.
У Владимирской -- уже озлился и начал нас Богу ругать.
-- Тебе, Господи, нечего рассказывать. Ты сам сверху отлично видишь, какие они. А еще писатели! Соль земли -- подумаешь! Везде печатаются, а кто их читает! Какие гонорары им платят!
Но под конец -- когда мы его хотели в Александро-Невскую лавру возить -- остервенел и чуть не с кулаками полез на нас. На обратном пути остановил извозчика.
-- Пойду топиться.
-- Слушай же, Володя. Ведь ближайшая прорубь далеко. Лучше же завтра со свежими силами. Нельзя же на такое дело, не отдохнув. Сам ты говоришь, что у Немировича в шкапу какая-то особенная мадера есть...
-- И херес!
-- Ну вот видишь: и херес. Что ж, их так оставлять? Побойся Бога.
-- Ядоказал, что боюсь: зарок дал.
-- Так зарок на красное: понте-кане, выдержанное в погребах...
-- Рауля.
-- Как видишь. Я свидетель, что о хересе и мадере ни в одной из церквей никаких обетов не произносил.
-- Верно?
-- Еще ж бы!.. Ну, а завтра я, как доктор, осмотрю тебя. Мы подпишем протокол, что ты в полном разуме и твердой памяти. Надень чистое белье -- и ступай топиться. Никто тебе не помешает.
-- Никто? Побожись.
-- Ах, Володя, а еще только что молился. Забыл: не призывай имени Божьего всуе!
-- Тогда клянись гробом своей матери.
-- Да она у меня, слава Богу, живая!
-- Все равно... Бабушка умерла?
-- Да...
-- Именем бабушки! У меня бабушка была! Какие наливки делала! Много я потом разных бабушек видел, но таких наливок нигде не пивал.
