Стены в "меблирашках" были тонкие, словно картонные, и слышно было все, что говорилось в соседних комнатах. К счастью, в нашей квартире были сравнительно спокойные жильцы. Здесь жили две портнихи, возвращавшиеся поздно с работы. По воскресеньям у них собирались гости, но вели себя чинно. Рядом с ними поселилась содержанка какого-то мелкого торговца. Она пила запоем, плакала в одиночестве и жаловалась Констанции на своего содержателя, скупого и грубого человека, посещавшего ее не чаще одного раза в неделю. Рядом с нами с одной стороны занимали комнату два студента Института гражданских инженеров, спокойные ребята, уходившие рано на занятия и возвращавшиеся поздно. Только однажды явились они в сильном подпитии, завалились на кровать, и неожиданно в ночной тишине прозвучал возбужденный голос одного из них:
-- Васька! Друг! Слышишь? Я буду гениальным инженером, заработаю сто тысяч... и мы с тобой их вместе пропьем!
Товарищ его пробормотал что-то невразумительное в ответ, мы громко расхохотались, а бедный мечтатель конфузливо замолчал и вскоре захрапел.
С другой стороны нашими соседями оказались две курсистки-еврейки из Сибири, сестры Тышковские. Старшая, Анна, училась на Бестужевских курсах, младшая, Лиза, -- на музыкальных. Чтобы иметь право жительства в столице, они за соответствующую мзду приписались в качестве шляпочниц в какую-то мастерскую дамских шляп. Были они очень милые девушки, но в первый же день их вселения между нами возник конфликт. Вечером Лиза начала барабанить на пианино гаммы и так увлеклась, что продолжала свои экзерсисы и после одиннадцати часов ночи. По правилам же внутреннего распорядка, всякий шум и музыка в меблированных комнатах в это время воспрещались. Музыкантша так яростно барабанила на пианино, что у нас с товарищем разболелись головы. В половине двенадцатого мы постучали в стенку и плачущими голосами стали упрашивать прекратить музыку.
-- Лиза, брось! -- упрашивала сестру Анна.
-- Вот еще! Я могу в своей комнате делать все, что угодно! Не брошу!
-- Милая барышня, у нас головы лопаются от вашего концерта! -- жаловались мы сквозь стену, но музыкантша была неумолима.
-- Ладно! -- пригрозил ей товарищ. -- Мы вам завтра тоже концерт устроим! Будете довольны!
-- Устраивайте все, что вам угодно! -- задорно отозвалась Лиза. -- Посмотрим, какие у вас таланты!
Упрямая девица продолжала свою игру до часу ночи.
А мы обдумывали план страшной мести. На другой день, часам к десяти вечера, у нас собралась теплая компания приятелей обладавших недюжинными голосовыми средствами. Среди них особенно выделялся длинный и великовозрастный гимназист восьмого класса Введенской гимназии Юра Стеблин-Каменский, любитель выпить и поскандалить. Из наших скромных средств мы выделили порядочную часть на угощение, состоявшее из водки, пива и дешевой колбасы. Кое-что из крепких напитков притащили и гости. Захлопали пробки, зазвенели стаканы и вскоре мы дружно грянули хором: "Быстры, как волны, дни нашей жизни". Сначала пели довольно стройно, но по мере того, как опускался уровень влаги в бутылках, повышалось буйное настроение, и к двенадцати часам ночи каждый орал кто во что горазд. Наши соседки понимали, что эта гульба устроена им в отместку и молчали до половины первого. Потом взмолились: "Товарищи, нельзя ли прекратить ваш музыкально-вокальный и кошачий концерт?"
-- Ага! -- торжествовали мы, -- вам не нравится? А вчера изводить нас до часу ночи музыкой вам нравилось? Теперь кушайте сами!
В час мы сжалились над ними, попросили гостей разойтись -- и мир был заключен. Позже мы с Тышковскими даже сдружились.
У Тышковских мы познакомились с их земляком, студентом Сельскохозяйственных курсов Лонцыгом. Он был эсером. Однажды Лонцыг прибежал к нам и взволнованно зашептал: -- Вот, ребятки, какая история, прямо не поверите! Иду сейчас мимо ворот, окликает меня околоточный надзиратель, молодой такой, впервые я его вижу. "Подождите, -- говорит, -- господин Лонцыг, пару слов вам надо сказать". Я остановился. А он оглядывается и шепчет: "Сегодня ночью у вас будет обыск, приготовьтесь!" Сказал -- и скорей ходу. Что за чертовщина -- не понимаю! Провокация какая-то! А все-таки, ребятки, спрячьте у себя пока пяток револьверов с патронами, за вами ведь ничего не числится! Ладно?
Мы согласились. Живший в этом же доме Лонцыг принес нам пять новеньких наганов и несколько пачек патронов. Мы засунули их под белье в комод и заперли на ключ. Но ночью товарищ мой вскочил и начал торопливо отдирать снизу кресла обивку.
-- Ты что делаешь? -- поинтересовался я.
-- Хочу перепрятать эти штучки! -- отозвался он и сердито добавил: -- Всю ночь из-за них не сплю! Мало ли что может случиться! Спрячу под обивку -- так надежнее!
Мой товарищ был птицей необстрелянной и не знал, что прятать что-нибудь от полиции и жандармов под обивку кресла по меньшей мере наивно. Но все-таки он успокоился и остальную часть ночи проспал как обычно.
А утром от Констанции мы узнали, что у Лонцыга был обыск, но жандармы ничего не нашли и оставили его на свободе. В тот же день Лонцыг забрал от нас оружие.
Наконец, против двери в уборную проживала дородная пожилая немка, особа "без определенных занятий". По праздникам к ней приходил гость -- толстый, рыжеусый немец. Констанция приносила немке полдюжины пива и из ее комнаты доносились смех и немецкие песни. А в остальное время эта жилица занималась наблюдением за порядком в уборной и часто в коридоре слышался ее визгливый голос:
-- Што это за свин ходиль, а вода не спускаль? Некультурный свин!
Иногда из соседней комнаты слышалась ироническая реплика: -- А разве бывают культурные свиньи?
В этих меблирашках я прожил четыре года и с ними связаны воспоминания о моей литературной юности и первых шагах на литературном поприще, шагах неуверенных и робких.
