Школа
Замечательная у нас на прииске была школа. Красивое двухэтажное деревянное здание с большими окнами и просторными классами. На первом этаже зал, который превращался то в спортзал, то в концертный зал со сценой. Девять классных комнат на обоих этажах, неплохая библиотека, достаточное количество физических приборов, наглядных пособий. Занимались в две смены, а после войны была и вечерняя школа.
Силами учителей и учеников была хорошо поставлена художественная самодеятельность. Ставились пьесы, репетировали концерты, с которыми выступали не только в школе, но и в приисковом клубе, а также в Оглонгах и других близлежащих селах. Запомнились пьесы Островского «Свои люди – сочтемся», «Доктор Калюжный» и некоторые другие с военной тематикой.
Отапливалась школа от котельной, в которой были смонтированы вначале паровые, а позднее водяные котлы. В хозяйстве школы было несколько лошадей, на которых подвозили дрова, сено, обрабатывали огороды, оказывали транспортные услуги учителям.
Ну и конечно же, в школе трудились учителя – наставники молодые и пожилые, опытные. Одни из них, отработав два-три года, покидали её, другие же отдавали ей всю свою жизнь.
О школе можно говорить и писать очень много, делать это красочно и восторженно, размышляя о далеком времени и как бы переживая заново годы, что мы провели в её стенах. При этом на память будут приходить все новые и новые события и картины. Будут вспоминаться друзья, учителя, уроки, спортивные соревнования с удачами и неудачами, лыжные походы. В старших классах была работа на благо школы и даже прииска. Да мало ли что вспоминается, когда за школьные годы растешь, умнеешь, находишь и теряешь друзей, влюбляешься, формируешь свой характер, трудолюбие, самостоятельность и отношение к окружающей жизни. Ах, какие были переживания: за плохо выученный урок, волнения перед экзаменами, во время выступления в самодеятельности, и спортивные удачи – неудачи, и детские слезы, и негодования по поводу каких-то несправедливостей. Что-то врезалось в память навечно, что-то оставило еле заметный след, а что-то совершенно забыто. Школа – это не только учебное заведение, давшее необходимый минимум знаний. Это пласт жизни длиной десять лет. Во многом содержание этого пласта определило будущую жизнь и судьбу.
Да, о школе можно писать много и красиво, но у меня для этого нет таланта. Буду лишь кратко вспоминать события существенные и малозначительные, по разным причинам оставшиеся в моей памяти. Может быть, кому-то из моих земляков – друзей все это будет интересно, и они извлекут из архива памяти что-то свое, заветное, глубокое. Получится более яркая, живая, содержательная картина о нашей школе, о нашем детстве.
В школу я пошел 1 сентября 1941 года. В первом классе учился неплохо, т.к. имел домашнюю подготовку, мог читать и писать каракулями, со счетом, правда, было у меня неважно. Запомнилась первая учительница – Странд Анастасия Игнатьевна. По-моему, она была рождена, чтобы учить первоклассников: мягкая, добрая, терпеливая, внимательная ко всем ученикам. Придумывала всякие штуки, чтобы заинтересовать нас, помочь осваивать азы учебы. Например, первое время в табелях были «елочки» - листики, на которых нарисована зеленая елка, а на ней вместо игрушек вешались фонарики, красные, желтые, зеленые и синие, что соответствовало оценкам от «отлично» до «плохо». Снимая напряжение в усталых пальцах, когда учились чистописанию, мы их сжимали и разжимали, хором припевая: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали». Помню, как на какой-то праздник учительница вывела нас на сцену и мы всем классом горланили: «Дили-дили-динь, пришел Петрушка. Дили-дили-динь, как весел он».
Шла война и мы, дети, об этом прекрасно знали. Как и взрослые, слушали по радио сообщения фронтовых сводок Совинформбюро, с волнением смотрели в кино фронтовую кинохронику. В школе регулярно собирали учеников в зале и рассказывали о положении на фронтах. Мы мало что понимали, но, как и все, сидели притихшие, опечаленные, так как наши войска отступали, оставляя немцам город за городом. В фонд обороны в школе собирали деньги, облигации Госзайма, теплые зимние вещи для бойцов. Что касается учебы, то нам постоянно говорили, что если будем хорошо учиться, то скорее Красная Армия разобьет фашистов, придет Победа, отцы возвратятся по домам, к своим семьям.
Взрослых мужчин в поселке становилось все меньше и меньше, их забирали в армию. Все больше и больше их рабочие места стали занимать женщины: в мастерских, на конном дворе, в пожарной охране и на драгах, даже на лесозаготовках – повсюду. Долго еще после войны женщины продолжали работать на этих производствах, требующих физического труда. Мы привыкли к этому и не считали происходящее чем-то диким, необычным. Все было нормально по тем временам, так жила вся страна.
У нас во дворе, возле кладовой, была сложена большая поленница дров. Уходя на фронт, папа заботливо сложил её, желая как-то облегчить нашу жизнь. Но время шло, поленница таяла и наконец, наступило время, когда у нас, как говорится, не осталось ни полена. Пока было не слишком холодно, мы втроем ходили по сопке и собирали хворост, валежник, с трудом пилили высокие смолистые пни, чтобы хоть чем-то протопить печь. Но с наступлением зимы эти походы прекратились, и стало совсем худо. Вообще-то школа должна была снабжать учителей дровами, но, видимо, не было такой возможности. Их еще нужно было в тайге напилить, разделать, привезти всем и в достатке. Не нужно забывать, что и в хозяйстве школы была котельная, от исправной работы которой зависела судьба школы. Так что проблема добывания двор и тепла в квартиру в ту зиму 41-го года стояла на первом месте. Когда же появлялись эти дрова, приходилось их экономить – неизвестно, когда еще привезут, поэтому ту зиму я запомнил прежде всего тем, что всегда мерз и дома, и на улице. Было туго и с водой. Водовоз возил редко, поэтому мы ходили в колодец. В ту злополучную зиму колодец почему-то перемерз. Мы спускались на дно его по обледенелой лестнице, черпали ковшом воду из углублений между камнями и заполняли ведра. Вот и вода.
Часто вечерами отключали электроэнергию, и мы сидели в потемках, прижавшись к топящейся печке. На плите что-то варилось, чаще всего картошка. Как тепло у печки! Отблески пламени от горящих дров плясали по потолку и стенам. Чтобы поужинать или выполнить уроки, делали лампаду – наливали масло в блюдце и опускали туда фитиль, скрученный из ваты. Какой-никакой, а свет. Иногда вечерами приходили знакомые женщины. Говорили о сообщениях с фронта, вспоминали довоенную жизнь, гадали на картах: что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится? И всегда мы ждали писем от папы. Они приходили, чаще всего треугольники с фронтовым штемпелем «Проверено цензурой», без марок, не заклеенные. Приходили то частенько, то после двух-трехмесячных перерывов. Мы их собирали и хранили. За годы войны этих фронтовых весточек скопилась большая сумка, и очень жаль, что она не сохранилась. Скорее всего, мы эти письма, как тогда казалось, не нужные, выбросили.
С питанием становилось все хуже. У нас была своя картошка и больше ничего, ни солений, ни варений. При экономном употреблении её обычно хватало и даже оставалось на семена. Но что одна картошка, да еще в мундирах? Когда мы подросли, ходили с Людой летом по ягоды, собирали грибы – все было какое-то подспорье. Появились продуктовые и хлебные карточки. На каждую живую душу было определенное количество хлеба в сутки и эти души разделялись так: рабочие и служащие, иждивенцы и дети. По сколько выделялось на едока, я точно не помню, вроде бы так: рабочие и служащие по 500 граммов, иждивенцы – 200 или 250, дети – 150 граммов. Если я ошибся, то не намного. Помню, как став постарше, выстаивал долгие и длинные очереди за хлебом и продуктами, которые отоваривались раз в месяц. Горе было тому, кто терял карточки. Хорошо, если месяц заканчивался, а если нет, то «зубы – на полку» и жди следующего месяца.
Вот таким запомнился мне первый военный год, мой первый класс. О втором, третьем и четвертом классах в памяти мало что осталось, лишь отдельные, на мой взгляд, мало примечательные события.
