Возвращаюсь к Сумарокову. Нигде так хорошо не изображен его характер, как в биографии его, напечатанной через три месяца после его кончины, в Санкт-Петербургском вестнике, под заглавием: "Сокращенная повесть о жизни и писаниях господина действительного статского советника и Св. Анны кавалера Александра Петровича Сумарокова"! — Вот что там сказано: "Что касается до свойств его души, то, кажется, он был весьма доброго сердца; но безмерная чувствительность, качество, нужное стихотворцу, которое однако ж должно обуздывать благоразумие, была виною сего крутого и горячего нрава, который всех, имеющих с ним союзы, а больше его самого, терзал. Склонен, сколько благодетельствовать, столько и мстить, не мог никогда, позабыть ни одолжений, ни обид, ему учиненных. Притворства и коварств ненавидя, был друзьям верный друг и не умел сокрывать злобы противу враждующих ему. Нетерпелив в желаниях и несколько в оных без-мерен; малейшее препятствие, смертельно огорчая его, представляло ему часто самое ничто великим злоключением. Славен, осыпан благодеяниями монаршими, мог бы он быть блажен, если бы умел. Гнушаясь всякой низости души, был он снисходителен к учтивым, но горд противу гордых. Имел он высокое мнение о звании и достоинстве прямого стихотворца; и для того не мог с терпением видеть, что сия благородная наука, в которой упражнялись Гомеры, Софоклы, Мароны, Вольтеры {Вольтер непременно тут! О век! (Прим. автора.)} и прочие великие люди, почитаемые от века всеми народами, была оскверняема руками людей, ее имущих ни ума ни сердца!"
Вот как говорится там о последнем времени его жизни и о его невоздержности: "Последнее время жизни своей проводил он почти в недействии. Неумеренность его (прости мне о тень, любезная Музам, мое чистосердечие, ты, который столько истины вмещал в своих стихах для наставления человеком! Позволь вещающему о тебе быть тебя достойным и неумолчанием прискорбной истины засвидетельствовать свету нелицемерие похвал, принесенных мною твоим достоинствам и великим дарованиям!), невоздержность его была вящею причиною его болезни, снедавшей его медлительно, и наконец преждевременной его смерти, приключившейся 1 октября 1777 года". (А это все напечатано в январе 1778. Стр. 39.)
Дядя мой помнил Сумарокова. Под конец своей жизни Сумароков жил в Москве, в Кудрине, на нынешней площади. Дядя мой был 17 лет, когда он умер. Сумароков уже был предан пьянству без всякой осторожности. Нередко видал мой дядя, как он отправлялся пешком в кабак через Кудринскую площадь, в белом шлафроке, а по камзолу, через плечо, анненская лента Он женат был на какой-то своей кухарке и почти ни с кем по был уже знаком.
Есть люди, которые могут делать все безнаказанно; это, во-первых, те, для которых нет общественного мнения; во-вторых, те, для которых нет потомства. Но стихотворец, самый плохой, не уйдет от его суда. Если он только печатал, то вспомнится его имя, а имя напомнит, что он был. Даже о Тредьяковском, а в ваше время о графе Хвостове, писали и печатали; а кто напишет и что написать о худом губернаторе? Да и не позволят! От того-то стихотворцы, вообще взятые, лучше других людей; они у всех на виду, на них есть суд современников, для них есть потомство! — Они и потому лучше, что истинная поэзия требует благородного сердца; а требует ли его математика? — Математик может быть порочным, неверующим, и все оставаться хорошим математиком; а в поэте — вместе с низким пороком упадает его дарование.
Богдановича видал мой дядя у Державина и в других Петербургских обществах. Он был чрезвычайно скромен и молчалив. Являлся на вечера, всегда очень опрятно и хорошо одетый, в французском кафтане, щеголевато напудренный, с кошельком, с плоской тафтяной шляпой под мышкой. Говорил осторожно и разыгрывал дипломата: он тогда служил в иностранной коллегии. Предметом его разговора было всегда несколько слов о политических новостях, всем известных. Вообще, как человек, желавший казаться светским, он не останавливался долго на одном предмете разговора, не вдавался в рассуждения, не объявлял своего мнения, ни на чем не настаивал, а скользил по предметам. О его скромной наружности и молчаливости то же самое рассказывал кн. Дм. Владимирович Голицын, на одном из своих литературных четвергов, Богданович, кажется, не думал быть автором: написал "Душеньку" для собственной своей забавы и напечатал по убеждению приятеля; на поприще писателя вызвал его успех "Душеньки". Но после ее ничто уже не далось ему, кроме перевода маленькой поэмы Вольтера на разрушение Лиссабона этот перевод теперь тяжел, но тогда был хорош, потому что все писали такими стихами. Авторство Богдановича много поддерживала княгиня Дашкова. Но "Душенька" доставила ему сама собою повсеместную славу: ее читала вся Россия.
По смерти Богдановича Карамзин, написавший столь прекрасный разбор "Душеньки", предложил в "Вестнике Европы" (1803, ч. 7, февр., N 2, стр. 226) русским авторам, в роде конкурса, написать эпитафию Богдановича. Эпитафии посылались в "Вестник Европы". Были хорошие, были и посредственные, были и очень фигурные. Почти во всех упоминались Амур и Душенька. Чтобы положить конец этому конкурсу, Иван Иванович Дмитриев напечатал в "Вестнике" эпиграмму под названием "Эпитафия эпитафиям", после которой они и прекратились. Вот она:
Прохожий! пусть тебе напомнит этот стих,
Что все на час под небесами:
Поутру плакали о смерти мы других,
А к вечеру скончались сами!
Платон Петрович Бекетов забывал часто фамилию Карновича и мешал ее с фамилией Богдановича. По этому-то случаю написал к нему Иван Иванович Дмитриев шутливые стихи, которые напечатаны в его сочинениях под названием "К приятелю":
Два разные, мой друг, прозванья ты мешаешь
Людей, которые не сходствуют ни в чем;
Итак, когда ты их не знаешь,
То я тебе скажу о том и о другом.
Один приятный был писатель,
Другой едва ли и читатель;
Один стихи, другой лишь векселей писал;
Тот в Панову свирель, а этот в банк играл
Лучшее издание сочинений Богдановича — это издание Бекетова, напечатанное в его же типографии. Никто не издавал у нас книг с таким тщанием; он присовокупил к нему все варианты автора, сличив разные издания, чего у нас никогда не делается. В 1811 голу он напечатал маленькое прекрасное издание "Душеньки" на веленевой бумаге, которое до выпуска в продажу почти всё погибло во время нашествия французов; осталось только одиннадцать экземпляров, из которых у меня три. Худшее издание сочинений Богдановича — это, бессомненно; Смирдинское 1848 года, который перепортил текст во всех наших авторах. У Ломоносова, Карамзина, Капниста, Лермонтова, словом, у всех, где недостает стихов, где они переломаны, где переставлены с места на место; даже у Карамзина один стих из 37-го куплета попал вперед, в 12-й. Там вышло 7 стихов, а тут 9. Такие издания — стыд наших типографий.
