Сам народ, мыслящее общество... только что, казалось бы, испытавшие на своей спине последствия политического экспериментаторства, революционного и реакционного, не сделали того простого вывода, что для того, чтобы иметь "хорошую" политику, народу надо отстранить от этого дела профессионалов, безразлично, будь они справа или слева, и взять его в свои руки.
Наоборот, интерес к политике пал до невероятия.
Если в чем и был не прав бывший русский премьер Коковцев, когда он утверждал, что в России в тридцати верстах от железной дороги никто политикой не интересуется, то разве в том, что ею не занимались и те, кто жил вплотную у железной дороги.
Интерес, какой еще поддерживался к политике, носил чисто спортивный характер. Публика с полным политическим бесстрастием, хотя и не без любопытства, наблюдала: кто кого одолеет -- революционеры ли правительство или правительство революционеров? Кто кого лучше подденет: правительство "оппозицию Его Величества", как именовал свою партию лидер кадетов Милюков, или оппозиция -- правительство?
Как будто это "кто кого одолеет?", "кто кого переспорит?" не касалось самых близких, самых существенных интересов господ, зрителей политической скачки с препятствиями.
Государственная дума решительно никакой поддержкой в стране не пользовалась. Правительство могло ее распускать сколько угодно -- ив стране не раздавалось и тени протеста. Если ее не разгоняли вовсе, то только потому, что ее умели "обезвреживать" через законодательную обструкцию верхней палаты и потому, что немного опасались заграницы -- как бы не лишили кредита.
Маразм был полнейший.
Какое-то затишье перед бурей.
Всякая партийная жизнь прекратилась -- и не потому, что ее убивало полицейское преследование, а потому, что пропал к ней интерес.
Все были недовольны, но никто не хотел деятельно бороться с нестроением государства. Все ушли в личную жизнь и хотя все сознавали, что "так дальше жить нельзя", но ограничивались одной воркотней, фрондированием в узком кругу знакомых и друзей. Никто и не помышлял о создании влиятельного общественного мнения, о выработке политических идеалов и о настойчивом проведении их в жизнь.
Полным бессилием веяло от всего в стране. Не был на высоте задач, которые история должна была поставить перед русским государством, никто -- ни правительство, ни профессиональные политики, ни сам народ.
А между тем надвигались грозовые тучи величайших испытаний. И когда беда пришла, то мудрено ли, что разразилась новая революция?
Было бы удивительнее, если бы она не пришла. Это, пожалуй, было бы признаком того, что народ безнадежно пал, если бы он не сделал даже той почти конвульсивной попытки спасти себя, какой являлась для него революция.
И удивительно ли также, что эта революция донесла его чрезвычайно быстро до крайних пределов отвратительной охлократии?
Ведь в народе к моменту революции не было ни одной интегрирующей, творческой силы. Все одряхлело, все изверилось в себя, ничто не давало и тени надежды на выход, на спасение. Не видно было никаких шансов справиться с положением с помощью старой политической машины. Этот старый строй не донес до момента революции ни одного действительно авторитетного политического деятеля, ни в среде правительства, ни в среде оппозиции, ни одного человека с волей и характером, на которого нация могла бы возложить свои надежды. Десятилетия систематической деморализации народа давали себя знать: в стране не оказалось никаких, подлинно государственных элементов.
6 Указом Николая II Государственная дума IV созыва начала свою работу 1 ноября 1912 года; ее полномочия заканчивались в 1917 году, чем во многом объяснялась политическая активность многих депутатов.
