Сказки няни. Типы

Глава LIII. Сказки няни. Типы

 В конце июня того лета довольно неожиданно приехал к нам старший брат тети -- Дмитрий Никол. Челюсткин. Он приехал к нам и зажился у нас довольно долго. Когда-то он был красавец, богач и баловень родителей, кумир невест и их мамаш в Саратове и Пензе. Теперь это был тихенький одинокий старичок без всяких средств. Полученное им лучшее родовое имение Ивановка, Сердобского уезда, почему-то оказалось подаренным им кучеру, а сам он доживал свой век чуть ли не из милости в небольшом флигельке у того же кучера в Ивановке.

 В 1-й же день приезда, помнится мне, Д. И. сел у окна, надел на свой еще красивый, точеный нос очки, вынул из кармана клубок и принялся вязать чулок... И таким мы его видели весь месяц, который он провел у нас, всегда с чулком, часто со спицей за ухом, ну точно старая няня, и как няня, спуская петли, рассказывает сказки, так и Дм. Ник. все нам рассказывал про старину. После изученья зимой генеалогии блиставших в П-бурге фамилий, меня, конечно, заняли и рассказы Дм. Н. о фамилиях менее знатных, но также блиставших, хотя и в более скромном "свете" Пензы и Саратове. Дм. Н. собственно не доискивался их генеалогии и происхождения, но воспроизводил, как в фильме кинематографа, типы прошлого, даже недалекого прошлого, менее чем за полвека, но которых уже нет и больше не будет на Руси никогда. Провинциальная жизнь в 40-х годах в его пересказе представлялась рядом анекдотов. Все смешное, точно в фокусе, отражалось в его памяти. Слушая эти рассказы, я записывала многие из них в тетрадку в "маленькой Хроники", которая как на зло сохранилась. Перелистывая ее, я невольно останавливаюсь. В ней записаны и краткие отзывы, одни черты, и целые рассказы, немудреные, малоинтересные, в сущности, но характерные, подцепленные злым языком Дм. И. и приколотые мной, как бабочки к картону, на память о прошлом. Я пропускаю имена, например бонтонной дамы {Кн. Куткина.}, которая целыми днями носится по Саратову в желтой карете с гербами; на козлах лакей в гороховой шинели. В громадной муфте ее запрятан флакон с водкой, и всю дорогу она к ней прикладывается, "чтобы глаза блестели и щеки румянились", объясняет она. Другая не менее важная дама, но постарше, решительно не может жить без карт; но если проиграет, то плачет навзрыд. Сердобольный сосед утешает ее в клубе, но она громко всхлипывает и, пряча лицо в платок, вопит: "вам-то хорошо проигрывать чужие деньги, а мне-то каково -- собственные!" Вроде той невесты, которая рыдает перед венцом: "Вам-то хорошо было, мамаша, замуж выходить за папашу, а мне-то каково за чужого".

 Рассказы Д. Н. часто вертелись вокруг романов и свадеб, хотя сам он -- ярый антифеминист, бежал от всех предлагаемых невест, даже накануне свадьбы. Но он нередко бывал шафером или же и сватом. Иногда уговаривал соседа-приятеля жениться, а в другой раз отговаривал. Когда Афан. Ал. Столыпину сосватали невесту редкой глупости, он горячо уговаривал его не жениться: "Это же форменная дура!" -- "Ну что же,-- беззаботно тогда возражает Столыпин,-- ей не газеты писать", и сумел прожить с ней целый век, вполне благополучно. Зато сватовство соседа П. Н. Сабурова причинило ему немало хлопот и волнений. Жених уже был не молодой, но мамаша держала его очень строго. Только по утрам, пока мамаша спала, он фланировал у себя по двору, в халате и ермолке, заложив руки за спину и приставая ко всем курносым женщинам. Но тогда за ним по пятам гналась доверенная ключница мамаши, в коленкоровом чепце с плоеной кисейной оборкой и с связками ключей за поясом. При жизни умной, властной старухи С. {Сабуровой.}, всегда чисто одетой, в корсете, чепце, с зубами из воска и говорившей басом, сын ее тоненьким голосом спрашивал у нее позволение даже покушать. Вероятно, если бы умирая она не сдала сына на попечение этой старой ключницы, такой же строгой и властной, грозе всей дворни и в особенности девичьей, он бы и не знал, что делать с собой и с своей немудреной жизнью. "Барская барыня", как исподтишка звали суровую ключницу, вмешивалась во все его дела и распоряжения, следила за его нравственностью и поведением, давала советы и читала ему наставления. Когда же он, давно взрослый человек, пробовал ее не слушаться, она ворчала, дулась и запиралась в своей светлице, пока он не присылал за ней (да и не раз), звать чай пить с кренделями и в дурачки играть. Когда же наконец она почувствовала, что слабеет, а "барчонок стал от рук отбиваться", она со слезами просила соседа и приятеля Д. Никол, найти барчонку хорошую и скромную невесту.

 Д. Н. горячо принялся за это дело и разыскал такую скромницу, на диво. Зато на смотринах пришлось ему переволноваться. Упорно молчал жених, упорно молчала невеста... Свахи в отчаянии, шепчут, толкают их, делают им знаки. Наконец невеста приободряется и, краснея, опустив глаза, решается обратиться к жениху: "Скажите, пожалуйста... Когда вы ночью видите таракана, что вы тогда делаете?" Жених смущен, но Д. Н. щиплет его за бок, толкает ногой. И он решается ответить: "Я всегда так крепко сплю, что не вижу их, а вы?" -- "А я начинаю кричать, ведь боязно",-- скромно возражает невеста. После такого благополучного начала знакомства, подают вина, сластей, как-то все повеселели, разговорились, и сватовство закончилось благополучной свадьбой.

 Особенно любил Д. Н. перебирать родню: свадьбы, женихов и мужей своих 7 сестер. Доставалось главным образом старшему поколению, т.е. свекрам, тещам и т.п. родне. Свекор одной из старших сестер -- Аделаиды, Яковлев, просто вызывал в Д. Н. желчный сарказм. Очень богатый помещик в Чердыме {Саратовский уезд.}, Яковлев обманывал и обвешивал соседних помещиков, попов, крестьян, и даже нищих, которых будто поджидал в овраге, при въезде в село и заставлял их тогда делить с ним добычу -- сухари, тряпки и корки хлеба. Обобранные им крестьяне и дворовые не раз колотили его до полусмерти и сваливали в овраг: утром, глядь, опять гуляет по двору в халате и колпаке, ну точно ни в чем не бывало, и даже ни на кого не претендует, и вновь присматривается к какому-нибудь горшку, ухвату, или старой подошве, которую под полой халата утащит в свой чулан. Жена его, под предлогом приказания начальства следить за опрятностью баб, требует, чтобы все бабы в селе ходили бритые и стриженые, а волосы их сбывала парикмахеру в город. Их дочь -- Елена выходит замуж за Пензенского помещика Чурикова и, получив богатое приданое, требует, чтобы муж ее свез в Париж. В Париже послушный молодой муж по ее требованию добивается для нее аудиенции Императрицы Евгении: она уверила его, что отлично говорит по-французски. Диалог ее с Импер. Евгенией, в пересказе Челюсткина, был бесподобен, потому что хвастунья умела только сказать "Бон жур, мадам", и все же всю жизнь потом хвасталась и мужу и всем кумушкам в Пензе и Саратове, что Имп. Евгения обласкала ее, потому что была поражена ее умом... Хроника добавляет, что огромная бородавка на левой ноздре тщеславной "dame des steppes" {"Дама степей".} действительно поразила императрицу Евгению.

 Скупость и тщеславие особенно занимали Челюсткина в его рассказах.

 Скупость, порок, позабытый в законах Моисея, вообще довольно ярко воплощен в образе Плюшкина, Гарпагона и других мужских типов, но писатели, пока еще слишком романически или рыцарски настроенные, по-видимому, позабыли про скупость в юбках.

 Мы-то уже были знакомы с таким типом еще по рассказам о M. Н. Бистром, но Челюсткин не жалел красок, изображая свою "любимую" тетушку М. А. Ченыкаеву (сестру нашего деда Ал. Ал.).

 Любимой его она была потому только, что насмешливый ум его находил много пищи в ее злых, часто остроумных выходках: она всегда была "чиста", т.е. права. Она всегда сухой из воды выходила. Маленького роста, она умела справляться со своим мужем -- гигантом, догоняя его и доставая до него, прыгая по столу и стульям, чтобы хорошенько отхлестать его по щекам, когда считала это нужным. Даже с петербургскими жуликами она сумела справиться, когда они однажды остановили ее карету в предместье П-бурга. Ловко брошенный им в глаза нюхательный табак живо отбил у них всякую охоту с нею тягаться.

 Что же касается экономии, то ею, конечно, она превзошла всех скупердяев в округе, особенно же когда фортуна повернулась к ней спиной и она, женщина со средствами,-- осталась без них, благодаря мужу картежнику.

 Саратовские помещики посылали гусей своих битыми в столицу, а она посылала их на столичные рынки живыми, пешком. Только мазали дегтем лапки гусям и пастушатам ноги, чтобы дорогой не слишком отбить... и все-таки они как будто -- обутые...

 У соседей помещиков -- дворня наедалась ягод до того, что начиналась холера. Она же строго следила, чтобы девки ее, при отборе ягод, не переставая пели, чтобы замечать, кто в рот кладет ягоду, а не поет... За орехами в лес отряжала -- только старух, с гнилыми зубами или вовсе беззубых.

 А с переездом в П-бург, когда дочь ее Анюта {Бороздина.} была отдана в Институт, было столько забавных историй, что их не пересказать.

 Чего стоили стычки ее с дочерью в приемные дни Павловского Института. Она приносила ей в красивой коробке обрезки колбасы, семечки, корки черного хлеба. Дочь дулась и плакала: подруги смеялись и дразнили ее. Но Марья Алекс. упорно уверяла, что швейцар Института, приметив ее красивую бонбоньерку (всегда одну и ту же), заменяет ее лакомства и конфеты остатками своих обедов.

 Челюсткин еще смолоду особенно любил вышучивать свою "любимую" тетушку. Так однажды, еще 16 лет, с лицом красивой девушки, он оделся и загримировался старой дамой, надел шляпу и вуаль матери, отправился гулять по Невскому и завернул на Моховую к Челюсткину Тетушку он застал одну. Плача и заламывая руки, он стал ее просить помочь хоть корочкой хлеба: "деньги потеряла, не с чем домой вернуться, я голодна". М. А. подробно начала рассказывать, что ключница (которой у нее совсем и не было) ушла со двора и унесла с собой все ключи, так что и она сама сидит голодная: т.е. ни крошки хлеба! Но, добавила она, у нее есть знакомый богатый дом, где ее, конечно, хорошо накормят, и стала подробно разъяснять, как пройти к Челюсткиным у Спаса-Преображения. Д. Н. не вытерпел и с криком -- "Тетушка!" горячо и неожиданно бросился ей на шею. Ошеломленная тетушка упала навзничь и долго, упорно кричала, задыхаясь: "Караул -- грабят!", пока совсем не потеряла голоса.

 Д. Н. умел иногда, чисто по-женски, разбираться и в дамских туалетах. Так он любил вспоминать бал, данный дворянством по случаю приезда Александра II в Саратов. Тогда Д. Н. подметил и запомнил цвет, фасон и отделку платьев; цвет, размер и положенье бантов и косынок по крайней мере половины дам", собравшихся блистать на этом бале.

 Жена предводителя, Александра Никаноровна Челюсткина, р. Сабурова (его мать) и сестры Есипова и Еропкина привлекали тогда общее внимание красотой, изяществом и грацией. Их туалеты... были умопомрачительны, также как и туалеты многих других дам этого избранного общества, высшего света в Саратове.

 Но особенно мила и хороша, по словам Д. Н., была 16-ти летняя К., в белом газовом, легком, как облако, платье с гирляндой розочек в темных волосах. Государь не мог ее не заметить и танцевал с ней, но на все попытки его с ней разговаривать, она отмалчивалась.

 "Были ли вы заграницей?" -- спросил ее наконец Государь, озадаченный таким молчанием.

 "Oui, sire",-- пролепетала она в ответ.

 "Где же именно, и когда",-- допрашивал он.

 "L'année prochain à Atkarsk" {"Прошлый год в Аткарске". Аткарск -- город в Саратовской губернии.},-- с запинкой пробормотала его юная дама и принялась плакать, поняв свою оплошность по недоумению, выразившемуся на лице Государя. Ей так строго запретили говорить с ним по-русски, а по-французски что-то не выходило. Но Государь, не понимая в чем дело, любезно ее утешил, слезы быстро высохли; он отвел ее к маменьке и с улыбкой сказал ей, что надеется еще с ней поговорить о заграничной ее поездке.

 Подобных рассказов о помещиках, соседях и родных я много записала тогда со слов словоохотливого старичка, но и эта "хроника" погибла в лихолетье... быть может и к лучшему.

 Леля, конечно, слушал Дм. Н. с интересом значительно менее моего, хотя и смеялся подчас до слез, но записывание такого вздора он считал совсем напрасным. Однако, когда Д. Н. начинал вспоминать свою сестру Елиз. Н., тетю Лизу, помнится, Леля слушал с большим вниманием и, вероятно, с трудом представлял себе в напудренной, в кудряшках старушке-богомолке тете Лизе прелестную как ангел красавицу Елизавету Николаевну. Об ней в "маленькой хронике" упоминается, что 13-ти лет она не хочет больше учиться и рвется "выезжать", за старшей сестрой, Соф. Никол. {Есипова.}, особенно после детского костюмированного бала у своего отца. "Прелестная как ангел", с колчаном стрел амура за спиной, вся в голубом газе, она затмила в тот вечер всех. И после того учиться!?

 Едва 16-ти лет она дождалась, наконец, что родители в Москве повезли ее на бал в Дворянское Собрание и в нее, как она и ожидала, не медля влюбился богатый тверской помещик Владим. Серг. Еропкин.

 Вскоре сделано предложение, сшито приданное и назначена свадьба. До ушей влюбленный жених подносит ей великолепные семейные бриллианты. Все зеркала отражают ее, красавицу, примеряющей эти дорогие парюры {Парюра (фр. parure -- убор, украшение) -- набор ювелирных украшений.}. Бриллианты очень нравятся невесте, но жених ей не нравится. Является трагическая альтернатива: отказать жениху -- нужно вернуть бриллианты. Невеста плачет и капризничает, не зная как выйти из такого положения. Особенно пугают ее родные мужа: взыскательная строгая бабушка, Баскакова (а тетя Лиза так набалована дома), особенно же пугает ее будущий свекор, с наружностью орангутанга: волосатые руки до колен и сизый нос грушей. При виде его с тетей Лизой истерика и обморок... Но отказаться от бриллиантов она решительно не может. Остается идти под венец... другого выхода нет. С большим трудом, в полуобмороке доставляют невесту в церковь посаженный отец Афан. Алекс. Столыпин и шафер брат ее Д. Н. Последний,-- как только невеста начинает валиться, незаметно, но жестоко щиплет ее, восстановляя этим циркуляцию крови. Невеста выпрямляется и сердито ему бормочет что-то. Вся церковь, конечно, любуется ее красотой и жалеет, видя ее такой печальной и взволнованной. Но церемония кончается. После венца -- бал. Она бледна, хотя поразительно хороша. Еропкин совсем теряет голову. После бала молодая запирается и не хочет более видеть мужа... Проходит неделя. Без перемены. Просьба и убеждения допустить его к ней встречают решительный отказ. Она -- больна от одного его вида.

 С опухшими от слез глазами, молодой Еропкин уезжает в П-бург, надеясь, что в отсутствие его жена одумается... Но не успел муж уехать, тетя Лиза выздоравливает и немедленно назначает приемы и вечера у себя, т.е. в доме мужа на Пречистенке, в Еропкинском переулке (будто бы переименованным из Ереминского, в честь ее губернатором Сучинским). Челюсткин, по просьбе Еропкина, остается при сестре. Исполняя ее желание, как все в доме отца привыкли их исполнять, он рассылает приглашения, выписывает вина и фрукты: Елиз. Ник. хочет копировать московскую львицу Солнцеву и мечтает завести у себя салон мадам Ролан или Рекамье -- протежировать начинающих артистов и литераторов...

 В назначенный приемный день комнаты большого Еропкинского дома блистательно освещены. Лакеи во фраках тихо снуют по пушистым коврам. Стол ломится от угощений (на это Челюсткин был мастер), но увы! -- никого! ни души! Никто не пришел на зов молодой Еропкиной... В следующие приемные дни -- тоже. Московское общество, видно, сочувствовало горю Еропкина.

 Через три месяца он возвращается из П-бурга..

 Опять переговоры, убеждения, но ничего не действует. Вызваны из Саратова родители... и пришлось вернуть бриллианты Еропкиным, закрыть пустые салоны и выехать из дома мужа, домой к отцу, навсегда. После того так и прожила тетя Лиза всю жизнь одиночкой, то со старшей сестрой, то одна заграницей. Она интересовалась только собой, своими папильотками и пудрой, и хотя стремилась слыть очаровательной "dame des lettres" {Литературной дамой.} вела дружбу о Ал. Дюма (сыном), но что-то ничего из этого не выходило. В 60 лет она была еще очень хорошенькой и моложавой, но считалась пустой и капризной, не способной ни любить, ни привязываться. В обществе она пользовалась успехом, но успех этот дальше комплиментов не шел. Она так и осталась для любовавшихся ею мужчин тем, чем впрочем желала им казаться: "мимозой, загадкой, закрытой книгой". Во всяком случае, хотя тетя Лиза и не была женой Еропкина, но была она ему, быть может и невольно, верна до гробовой доски...