Возвращая тёте Жене книгу, которая произвела на меня огромное впечатление, я, конечно же, поделился с ней своими мыслями. Одному трудно было переработать полученную информацию, а говорить ни с кем другим я не мог, иначе я мог ненароком подставить её. В то время я верил всему написанному. Мне хотелось поговорить не столько о книге, сколько о сомнениях, возникших от прочитанного.
И первый вопрос, который я задал тете Жене, звучал так:
– Как могло случиться так, что через почти тридцать лет интеллигенция повторяет то, что Фейхтвангер опроверг в 37-м году?
– Возможно, не многие помнят эту книгу, а сейчас если и захотят, не смогут прочесть. А потом, есть такой момент, когда плохо помнишь, из неточных воспоминаний строишь точные доказательства.
– Допустим, что органы нашли такой метод, который заставил всех наговаривать на себя. Но почему-то все безоговорочно поверили в «преступления» Берия, которого расстреляли в мирное время, без открытого суда, забыв прекрасный метод наговаривать на себя? Возможно, постеснялись, или за несколько дней вдруг изменились люди в этих органах, у них появились человеческие чувства?
– Нет, конечно. Просто, у них не было ни времени, ни веских доказательств… и потом, многих амнистированных и реабилитированных это устраивало.
– Чем?
– Тем, что все выпущенные стали мучениками тирана, даже те, которые сидели не по политическим мотивам, – и, видя мою растерянность, добавила, – моего соседа посадили за небольшое хищение, теперь он свой арест выдает за инакомыслие.
- Вот это трюк! Ай да, люди! Ай да трюкачи!… Но вы как будто не рады реабилитации…
– Да как же можно не радоваться, когда выпускают людей, побывавших в ГУЛАГе, невзирая на их вину? Но почему всё доводить до абсурда?
– Я что-то не совсем понимаю… тогда как?
– Объяви амнистию и выпусти всех политзаключенных…
– А какая разница?
– Большая! При амнистии освобождаются почти все сразу. При реабилитации надо ждать, когда разберут твое дело. Это будет длиться долгие годы и не многие выдержат это напряжение: ни те, кто сидит, ни те, кто ждет…
– С одной стороны амнистия более гуманна, но с другой стороны «стрижёт всех под одну гребенку», и виновных и невиновных.
– Да, но если ты невиновен, то у тебя есть возможность на реабилитацию. Подай соответствующую просьбу и жди, но не в тюрьме, а дома.
– В общем, вы правы, но тогда зачем…
– У этого много причин. На твоей жизни было несколько амнистий, ты хоть одну помнишь?
– Нет, а что?
– Видишь! А реабилитацию запомнят те, кто ждал и даже кому, к счастью, не надо было ждать, и все это время будут молиться на тех, кто выпускает, и ругать, кто виновен в этом.
– Как сейчас – Сталина и Берия.
– Именно, хотя они больше освобождали…
– Освобождали?…
– Да, освобождали или защищали. Назову имена только тех, которые тебе о чем-то говорят: Шолохов, Мандельштам, сын Анны Ахматовой и многих других… Не смотри на меня, как баран на новые ворота. Ты сдал свои книги?
– Да, а что?
– Просто поинтересовалась. Если сдал, то у тебя появился шанс проводить меня до дому, а я по дороге постараюсь тебе кое-что рассказать.
Конечно, я согласился. Когда мы вышли из здания библиотеки, я с удовольствием вдохнул свежий воздух, а тетя Женя с наслаждением закурила. После нескольких глубоких затяжек, она сказала:
– Не люблю курить в помещении, мне всегда совестно, ведь не всем нравится табачный дым… Я тебе обещала… так вот… слушай.
В 1938 году, после первомайских праздников, поздно вечером, когда мы уже собирались спать, пришли за моим мужем. Мы настолько были ошеломлены их появлением, что за все время обыска не проронили ни единого слова, сидя на тахте. На все вопросы отвечала за нас моя мама, которая жила с нами. Когда мужа уводили, я потеряла сознание. Потом, всю ночь пролежала с открытыми глазами, в голове как ветром сдуло всё… ни мысли, ни страха, ни чувства. Время исчезло. Видно, так я собирала силы для боя. Как только засияло солнышко, я развила такую бурную деятельность, какой ни до, ни после не знавала. Где и у кого я только не была, пока, наконец, не узнала, где мой муж. Время для меня начало новый отсчет – от свидания до свидания.
Так после первого свидания с мужем в конце августа в органы был назначен Берия. После четвертого свидания Берия стал наркомом. Волна ежовских репрессий спала, появилась надежда, а в феврале муж был дома. Всё вернулось на привычное место. Через месяц нас восстановили на работе, а через полгода мы узнали, что следователя, который вел дело моего мужа, убрали из органов за фальсификацию ещё нескольких процессов. Вот когда мы, наконец, вздохнули свободно. Потом война – неописуемый ужас, который всегда со мной, не стираемый временем. Муж ушел на войну. Я выполнила его просьбу, переехала к его родителям в Тбилиси, а он погиб, защищая Москву…
Тетя Женя замолчала. Некоторое время мы шли молча по вечернему городу шумным проспектом Руставели, залитым электрическим светом, и даже мне, хлебнувшим чуточку ужасы войны, трудно было представить, что она была, не говоря о подрастающем поколении.
– Прости, я немного отвлеклась, – закуривая папиросу, продолжила свой рассказ тетя Женя. – Так вот. В декабре 1945 года Берия оставляет работу в органах и занимается делами промышленности и атомной бомбой. Обрати внимание, Сталин его всегда бросает на самые ответственные участки.
После его ухода из органов вновь начинаются репрессии: «ленинградское дело», «дело мегрелов», «дело врачей». И Сталин его снова возвращает на прежнее место в марте 1953 года, а в конце апреля вышло на свободу более тысячи человек, пострадавших после войны. Так кто же прекращает репрессии?
– Из того, что я услышал сейчас, Сталин делал руками Берия.
– Да Берия и, учти, на законном основании.
– Как это понять!?
– Рассматривались дела и на их основании выносили решения, сохраняя все документы.
– А как сейчас, разве не так?
– К сожалению, не так. Всё уничтожается, кроме приговора суда и нового решения.
– Зачем?
– Наверное, чтобы никогда никто не узнал ни доносчиков, ни правды о заключенном, ни о следователе…
– А откуда вам стало об этом известно?
– Когда умерла свекровь, в сутолоке с её захоронением я потеряла справку о реабилитации мужа. Долго хлопотала, и вот недавно меня вызвали в Москву. Там у меня осталось много друзей. Они помогли, и я увидела «дело мужа».
И когда мне довелось с ним знакомиться, офицер, который дал мне это «дело», сказал: – Вам повезло, теперь уже таких толстых «дел» нет. Теперь в них только приговор суда и реабилитационный лист, подписанный «тройкой». Вот так…
Мы немного помолчали. Тетя Женя снова закурила. Когда я почувствовал, что она вынырнула из воспоминаний, спросил:
– Бытует мнение, что всех, кто много знал, Сталин убирал; так исчез Ягода, Ежов и т.д.
– Прости, ерунда! Как ты думаешь, с 1938 по 1945 годы Берия ничего не смог узнать? Почему его Сталин не расстрелял?
– Не знаю, но «дело мегрелов», говорят, начал Берия, чтобы свести счеты со своими врагами в Грузии.
– Зачем ему в мирное время сводить счеты у всех на виду, не будучи в органах, когда он это мог сделать во время войны, будучи начальником в органах. Ты, наверное, слышал байку, когда Абакумова вызывал Сталин и, расспросив о «деле мегрелов», якобы сказал: «Ищите главного мегрела». Как ты думаешь, раз мы узнали сугубо конфиденциальный разговор, кто бы мог его довести до наших ушей, и кому это надо было? И было ли это?
– Наверное, ни Сталину и, конечно же, ни Берия.
– Правильно! До возвращения Берия в МВД и МГБ, спецслужбами курировали от Совета министров Маленков, от ЦК партии Хрущев, – и, увидев мою растерянность, добавила. – Да – да, Хрущев и Маленков, с них надо требовать ответа за арест генерала Власика – начальника охраны Сталина, Поскребышева – секретаря Сталина и всех тех громких «ДЕЛ»…
Я остановился ошеломленный. Тетя Женя тоже остановилась, достала портсигар. Закурила. Сделав несколько глубоких затяжек, молвила:
– Прости меня, видимо не стоило тебе всего этого говорить. Только я думала… Да мало ли что я думала… Вот мы стоим возле моего дома. Хочешь, я тебя напою чаем с клубничным вареньем?
– Да! – напросился я.
Когда мы уже сидели за столом и пили чай, я, немного придя в себя, спросил ее:
– А как мог Сталин победить Троцкого, лучшего оратора ХХ века?
– Очень просто, – делом. Троцкий был блестящим оратором, но от речей до дела ой как далеко! И бил Сталин Троцкого в основном на съездах, где собирались практики, а не говоруны. Им нужно было знать, что делать, а не красивые речи, после которых слушатель чаще всего чувствовал свою неполноценность.
– Но зачем его надо было высылать? Разве не лучше работать с умными, чем с дураками?
– Во-первых, Троцкий не из тех, кто согласился бы на второстепенную роль. Он так жаждал власти, что постарался в своё время убрать и Ленина и царя со своей семьей.
– Как? Неужели?…
– Как ты думаешь, неужели убийце, полуслепой женщине, поручили бы такое дело? Кстати, был пойман и мужчина, который сразу был выпущен.
– А где же был «железный Феликс»?
– А Дзержинский открыто поддерживал Троцкого при Ленине и против Ленина. Он был очень активным троцкистом и даже хотел ГПУ поднять на защиту Троцкого. (Из стенограммы Сталина на расширенном заседании Военного совета. Стр. 189)
– Вот это да! Но ведь Троцкий был…
– А что ты знаешь о Троцком? – и, увидев мою растерянность, тетя Женя продолжила просвещать меня. – Первую жену с двумя детьми Троцкий бросил в ссылке. Вторично Лейба Давыдович Бронштейн, – и, видя моё удивление, тётя Женя, улыбаясь, добавила, – да мой дорогой, Троцкий это псевдоним Лейба Давыдовича. Так вот, Троцкий женился на дочери миллионера Животовского, который в компании с банкирами Варбургом, Шиффом финансировали революционное брожение в России.
– Миллионеры дают деньги революционерам, чтобы те их уничтожили? Уму непостижимо…
– Все гораздо проще и в то же время сложнее. Они прекрасно понимали, что деньги, вложенные в смуту, вернутся по двум каналам: любая смута ведет к экономическому упадку, для восстановления которого необходим внешний заем или ввоз товара, а также: им вернут те, кому они помогали, что и подтвердил Троцкий. Захватив золотой запас империи и, ограбив Православную Церковь, он с лихвой им вернул всё. Американские газеты не раз сообщали о том, как «отмывалось» награбленное большевиками золото: оно переплавлялось в Скандинавию и ввозилось в США с новым клеймом.
– Тётя Женя, дорогая, что касается золота, понятно, но Ленина и царскую семью,… откуда вам известно?
– На судебных процессах 1935 –1938 годов было доказано, что покушение на Ленина и уничтожение царской семьи совершилось по указанию Троцкого.
– А…
– А и Б сидели на трубе, А – упало, Б – пропало. Что осталось на трубе?
– Конечно «И», но для меня ещё далеко не над всеми «i» поставлены точки.
– А ты думаешь, у меня они проставлены?
– Думаю, что не на всех, но как бы мне хотелось узнать хоть чуть больше о людях, чем нам давали…
– По мере сил я тебе помогу, если это тебя правда интересует, – улыбаясь, сказала тетя Женя. – Только я надеюсь…
– Можете не сомневаться! – сказал я с полной уверенностью, и, слава Богу, сдержал своё слово. – Да, кстати, все забываю вас спросить,… Как вы думаете, сам Сталин относился к возвеличиванию его персоны, по Фейхтвангеру – отрицательно, но одно говорить, другое делать…
– Он возможно один из немногих, у кого дело не расходилось со словом.
– Тетя Женечка, откуда у вас такая уверенность?
– До начала войны я с мужем жила в Москве и работала в типографии детского издательства, сокращенно «Детиздат», а мой муж в «Правде» – корректором, его тогда Мехлис взял, иначе мы едва ли смогли бы сводить концы с концами. Если я найду выписки, которые тогда сделала, то смогу убедить тебя. А теперь тебе пора домой.
Домой я пришел поздно ночью. Мама не спала, дожидаясь меня.
– Чай давно остыл, подогреть? – спросила она.
– Нет, ма, спасибо... Что-что, а чаю сегодня я напился, по-моему, на всю жизнь.
Пожелав спокойной ночи и поцеловав меня, она пошла спать. Раз мама пошла спать, значить все дома. Мне вдруг стало нестерпимо жалко ее, и, ругая себя за столь поздний приход, я готов был поклясться, что больше это не повториться, хотя в этом не был уверен.
Рабочий день в библиотеке заканчивался, тетя Женя, обычно бодрая, выглядела уставшей, вокруг неё никого не было, и я подсел к ней. Мы перебросились несколькими незначительными фразами, и вдруг она меня спросила, читал ли я романа Казбеги «Отцеубийца».
– Нет. А что? – удивился я. – Кто сегодня читает такое?..
– Прочти, – посоветовала она, – эта книга выдается. В свое время этот роман пользовался большим успехом. А этот листок, – и она протянула мне вчетверо сложенный лист бумаги, – прочти, когда будешь один, и сожги.
Когда я раскрыл каллиграфически исписанный лист, от которого так и веяло спокойствием, просветительской одержимостью, уважением к тому, кто прочтет написанное, моему восхищению не было предела. Я плохо разбираю написанное, читаю с трудом, поэтому предпочитаю читать напечатанное, но этот лист я читал с наслаждением. Это была цитата из книги Георгия Соломона «Среди красных вождей», Париж, 1930 г. – как бы продолжением нашего разговора, только продолжал его Красин.
«… Ленин стал совсем невменяем, и если кто и имеет на него влияние, так это «товарищ Феликс», т. е. Дзержинский, ещё больший фанатик и, в сущности, хитрая бестия, который запугивает Ленина контрреволюцией и тем, что она сметёт нас всех и его в первую очередь.… А Ленин – в этом я окончательно убедился – самый настоящий трус, дрожащий за свою шкуру… И Дзержинский играет на этой струне… Словом, дело обстоит так: всё подавлено и подавляется ещё больше, люди бояться не то что говорить, но даже думать… Шпионство такое, о каком не мечтал даже Наполеон Третий – шпионы повсюду, в учреждениях, на улицах, наконец, даже в семьях… Доносы и расправа втихомолку…
А тут ещё и белое движение, – продолжил Красин, – на юге Деникин, на северо-западе Юденич, на востоке Колчак, на Урале чехословаки, а на севере англо-добровольческие банды… Мы в тисках… И все трусы… И знаешь, у кого особенно шея чешется, и кто здорово празднует труса – это сам наш «фельдмаршал» Троцкий. И если бы около него не было Сталина, человека, хотя и не хватающего звезд с неба, но смелого и мужественного и к тому же бескорыстного, он давно задал бы тягу.… Но Сталин держит его в руках и, в сущности, все дело защиты советской России ведет он, не выступая на первый план и предоставляя Троцкому все внешние аксессуары власти главнокомандующего… А Троцкий говорит зажигательные речи, отдает крикливые приказы, продиктованные ему Сталиным, и воображает себя Наполеоном… расстреливает…».
