Набережная в третью годовщину смерти Сталина
В 1956 году, в третью годовщину смерти Сталина, на набережной, где обычно собирались каждый год, с утра стоял милицейский кордон и никого не пропускал к памятнику. К полудню собралось столько возмущенных и зевак, что они стали мешать движению транспорта, и больше всего трамваям, которые, следуя по маршруту, своими непрерывными сигналами нагнетали истерию. Собравшаяся масса бушевала от возмущения, требуя милиционеров пропустить их к памятнику, но те стояли молча, как глухонемые. Впервые в истории Союза создалась ситуация, когда народ рвётся к вождю, а государство, в лице милиции, не противится этому порыву.
И вдруг наступила тишина. Два полковника и контр-адмирал в шеренгу несли медленно, торжественно два венка. Перед ними все молча расступались, создавая коридор, по которому они беспрепятственно подошли к милиционерам; те также разошлись, пропуская военных, вслед за ними двинулась людская лава. Милиционеры некоторое время старались хоть как-то противостоять прорвавшейся массе, но, быстро поняв своё бессилие, стали пассивными наблюдателями, а масса приняла их действия за поражение, опьянела до наглости. Как трусливые дети, увидев на цепи собаку, начинают дразнить её, так некоторые приставали к растерявшимся милиционерам.
Вечером состоялся митинг. У меня создалось впечатление, что все присутствующие считают своим долгом выступить и не столько защитить поруганную честь Сталина, сколько показать себя вольно думающим храбрецом и борцом за справедливость.
Вернулся поздно вечером с неприятным осадком. Я не любил крайности ни в чём. Перед сном решил немного почитать принесённую из библиотеки книгу Стендаля «Красное и чёрное». Зачитался до утра. Позавтракав, отправился в школу. Уроки проходили как-то вяло. Всех, и нас и учителей, больше интересовали проблемы вне уроков.
После четвёртого урока большая группа учеников направилась на площадь Ленина, где предполагался митинг. Когда мы пришли туда, вся площадь была заполнена людьми, и, как нам кто-то сказал, выступал даже первый секретарь – Мжаванадзе; взяв петицию от собравшихся, обещал завтра прийти в 10 часов к монументу Сталина на набережной и там поговорить обо всем. Немного потолкавшись, мы разошлись по домам. По проспекту Руставели транспорт не ходил, троллейбусы и автобусы стояли на обочине, предоставив проезжую часть улицы потоку людей. Такое в городе можно было наблюдать после футбольного матча, либо парада.
Дойдя до Министерства Связи, я, миновав Александровский сад, вышел на набережную к памятнику Сталину. Там было много народу. Пьедестал весь был засыпан цветами. На улицах чаще обычного встречались грузовые машины, только в эти дни кузова их были заполнены не всевозможным строительным материалом, а молодёжью, размахивающей знамёнами и скандирующей: «Ленин – Сталин – Дружба!»
К вечеру я настолько устал, что с трудом добрался до дому, пообедал и уснул. Утром, конечно, сначала пошел в школу на урок Сергея Георгиевича Амзоева – самого почитаемого и любимого учителя. Он вел у нас русский язык и литературу. В этот день у него было два сдвоенных урока, после которых я решил пойти на набережную. Всю дорогу я вспоминал то, что он нам рассказывал: «Для Пушкина, – объяснял он – нерасторжимо единство нравственных и правовых понятий. Это можно проследить на примере отношения его к двум императорам – Александру I и Николю. «Единственное пятно» на совести Александра I - убийство отца Императора Павла I - навсегда перечеркнуло всё, что он сделал позже: победу над Наполеоном, либеральные реформы, основание лицея, университета.
Так, 24 января 1803 г Александр I утвердил «предварительные правила народного просвещения», а 5 ноября 1804 вышел «Устав учебных заведений», который касался и Тифлиса, – по нему приходилось платить ученикам, чтобы стимулировать посещение ими школы. И за всё время правления ни одной казни. Законному Императору Николаю он даже простил расправу над декабристами. Искренне скорбя о казненных и сосланных в Сибирь декабристов, он прекрасно понимает, что они пошли против существующего правопорядка и поэтому судимы и наказаны. Спустя два года правления Николая Пушкин констатирует, что Николай «честно правит нами». Свое отношение к Власти и Закону он выразил ещё при Александре I так:
«Владыки! Вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
Но горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!»
Эти строки Пушкина мне и раньше нравились, но только после того, как они прозвучали из уст учителя, да еще в таком контексте, я оценил их проницательность… Я полностью был согласен с учителем: «что захваченная незаконным путем власть лишает себя нравственной возможности осуществлять правосудие» и, что «право предполагает милосердие», но… о каком милосердии можно говорить, когда стреляли из пушек на дворцовой площади по полкам, которые не хотели присягнуть Николаю? А, может, Пушкин не простил Александра I за то, что он его сослал на юг, без суда, а Николай вернул и пригрел его? Неужели Пушкин был такой же, как и все, для которого «своя рубашка ближе к телу»?..
Когда я очутился на набережной, у памятника Сталину, митинг закончился, но народ не расходился. Один из моих знакомых рассказал: «К десяти я уже был у памятника вместо школы. Все с напряжением ждали Мжаванадзе. Он пришёл с огромной свитой и с большим опозданием. Когда все они взобрались на пьедестал и выстроились в ряд, мне на ум пришла схема ведения войны в средних веках, не то «свинья», не то «клин». В центре стоял Мжаванадзе, слева представители интеллигенции, справа члены правительства. Вся спесь слетела с них, когда они, готовясь к открытию митинга, услышали:
– Вы, товарищ Мжаванадзе, давали слово прийти в десять, а сейчас половина двенадцатого.
Мжаванадзе начал оправдываться, и, как подсказывали ему собравшиеся, сослался на «неотложные государственные дела». После этой фразы разразилась овация, и митинг в свои руки взяла аудитория. Мжаванадзе по существу только отвечал на вопросы. Так, из петиции, которую ему передали накануне, он обещал выполнить сразу только то, что сегодня в эфире будут транслировать любимые песни Сталина. Что касается остальных вопросов, в частности перевода сына Сталина командующим Кавказского округа, он не может сам это решить, но будет ходатайствовать перед правительством и министерством вооруженных сил.
Никто из нас, конечно, не знал, что Василия Сталина Хрущев упрятал в тюрьму. 28 апреля 1953 г. – арестован Василий Сталин. Суд присудил ему 8 лет тюремного заключения. Уж слишком много знал о смерти своего отца, и не хотел молчать.
Когда, очевидно, надоело публике слушать обещания секретаря, из толпы кто-то задал вопрос:
– «Как вам нравится стих Ниношвили «Отец»?»
Мжаванадзе смутился и не успел ответить, как раздались требования, чтобы сам поэт, стоящий по левую руку от него, прочёл его. И когда Ниношвили кончил читать, такой бурной овации он, по-моему, никогда не слышал в своей жизни, - не потому, что стихотворение было хорошим, а потому, что оно было запрещено в связи с культом личности. В нем говорилось: как нам жить без отца, которого у нас отняла смерть?
Вдруг кто-то обратил внимание, что на пьедестале никто не рукоплещет, и задал вопрос Мжаванадзе:
– Скажите, товарищ Мжаванадзе, вам не нравится стихотворение?
Он помялся и промямлил что-то невнятное. Возможно, в другой ситуации от него сразу отстали бы, но здесь, когда владела инициативой аудитория, конечно, заставили его выразить восхищение, а ещё и аплодировать - и не только его, но и всех на постаменте. Вскоре они удалились, пообещав, конечно, выполнить все требования петиции.
Впервые мне было стыдно за взрослых, перед кем я должен был испытывать благоговение. Если такие люди во главе государства, то… Я, конечно, не знал, какой был ОН, но если сравнивать их с ним, хотя бы только по фото, то ОН, конечно, был вне сомнения выше их. А его суровость и судьба в определённом смысле напоминала судьбу Кромвеля….
В последнее время я всегда был защитником всех, кого ругали взрослые. Я взрослел. Хотелось сразу, тут же, решить вопрос, о котором я буквально ничего не знал…. Мне вдруг захотелось стать маленьким и посмотреть на Нину Георгиевну и если не получить ответа на множество вопросов которые, как стая пчёл кружились в моей голове, то хотя бы успокоиться.
Домой вернулся с головной болью. Проспал до обеда. И хотя пообедал с аппетитом, чувствовал такую вялость, что не хотелось никуда идти. Взяв книгу, я, удобно устроившись на диване, продолжил читать «Красное и чёрное». Мама несколько раз просила меня сходить в магазин за сахаром. Я всякий раз обещал ей, что, дочитав до конца главы, обязательно пойду, но всякий раз увлёкшись, нарушал обещание.
В десять часов вечера мама положила часы мне на книгу, сказав:
– Через полчаса последний магазин закроют и тебе придётся пить несладкий чай.
Я, конечно, поворчал, но быстро оделся и пошёл. В то время я был сладкоежкой. На обратном пути домой я встретил моего товарища Тамаза, выходящего из нашего двора. После приветствий он спросил меня:
– Подождать тебя?
– Зачем? – удивился я.
– Как зачем? Ты разве не пойдёшь на митинг?
Мне почему-то стало неловко, и я попросил его подождать меня, пока отнесу сахар. Он согласился. К памятнику мы могли попасть двумя путями. Сесть на троллейбус у театра Марджанишвили, сойти у здания Совета Министров, пройти верхний, а затем нижний Александровский сад и вскоре очутиться в парке на набережной им. Сталина, который делился на две части дорогой, соединяющей мостом оба берега Куры. Второй путь был короче, но идти нужно было пешком по набережной до площади Маркса и, перейдя «сухой» мост, очутиться у цели. Мне хотелось пройтись, и я предложил Тамазу путь по набережной. Он не возражал. По дороге нам навстречу неслась грузовая машина, на борту которой стояло несколько юношей с портретами Ленина и Сталина. Размахивая знаменами, они кричали: «Ленин – Сталин, Ленин – Сталин»…
Когда мы с Тамазом шли по мосту, запруженному людьми, раздалась короткая автоматная очередь. Наступила тревожная тишина, - до следующей автоматной очереди. Мне послышалось, будто пули просвистели у меня над головой. Люди заметались в панике. Мы бросились бежать навстречу потоку, бегущему от выстрелов. Когда мы добежали до конца моста, стрельба прекратилась, и я увидел перед собой моего знакомого. Он был бледен, взволнован и серьёзно спросил меня:
– Ты чего улыбаешься?
– Увидел тебя, – виновато ответил я.
– Ты что, глухой или блаженный? Не слышишь стрельбу? Нашел время улыбаться…
Дальше я уже не слышал, что он хотел мне сказать. Мы с Тамазом рвались узнать, что же на самом деле произошло. Подбежав к пьедесталу, мы услышали, что хотелось слышать, хотя и прозвучало это в истеричной форме: «Не поддавайтесь панике. Это провокация. В нас не могли стрелять. Мы граждане…» Дальше я и сам знал всё, что мог сказать молодой человек на пьедестале. И не успел я вместо оратора продолжить слова, которые он должен был произнести, как на пьедестале появился в разорванной сорочке, окровавленный, с взъерошенными волосами и дикими от ужаса глазами парень с простреленным портретом.
Едва он сделал несколько шагов, как начал оседать и, подхваченный стоящими, рядом едва произнес:
– Там нас рас…– и потерял сознание. Портрет Сталина с девочкой упал с пьедестала на землю. Послышался звон стекла. Кто-то поднял раму, из которой вывалился портрет Сталина с девочкой, которая ещё недавно улыбалась, а сейчас пуля разорвала ей лицо.
– Вот так расправляются с нашими посланцами в Министерстве Связи!!! – держа двумя руками над головой портрет, чтобы всем был виден, кричал истерично тот, кто поднял его. – А что мы просили? Сущие пустяки. Транслировать любимые песни Сталина не только по радиосети, но и в эфире. И вот вам…
Как по команде, мы, не дослушав оратора, бросились к Министерству Связи. По дороге, в Александровском саду, нам попадались группы молодых людей, которые помогали идти раненным. Пробегая мимо кинотеатра «Тбилиси», я обратил внимание, что в нем демонстрировали неореалистический фильм Джузеппе Де Сантиса «Утраченные грезы».
Когда мы, запыхавшись, выбежали на проспект Руставели, от здания Министерства Связи отъехало несколько машин скорой помощи в направлении площади Ленина.
В конце широкой мраморной лестницы, ведущей в Министерство Связи, в раскрытых дверях стояло три пулемёта и множество солдат с автоматами. На лестницах, да и перед ними, валялись какие-то небольшие предметы, но людей на той стороне не было, да и проезжая часть была свободна от людей.
Все столпились на противоположной стороне и как заворожённые смотрели на солдат. И хотя не было тихо, по-моему, все услышали мерный стук сапог об асфальт. С площади Ленина в нашу сторону строевым порядком бежали солдаты с автоматами. Все взоры были обращены в их сторону. Большая часть солдат отделилась у дома правительства, остальные бежали в нашу сторону.
Вдруг я заметил седую женщину в чёрном, которая, раскачиваясь из стороны в сторону, брела по безлюдной стороне тротуара к Министерству Связи. Я сразу почувствовал надвигающуюся беду, ведь до тех пор, пока она не подойдёт к лестнице, её не видят солдаты, они в глубине здания, её появление будет неожиданным для них, и черт их знает, как они отреагируют на это. Я окаменел.
Всей душой хотел предотвратить несчастье, но не двигался. Она уже дошла до середины лестницы, а солдаты не реагировали на её появление. Чуть отлегло от сердца. И вдруг она вскрикнула: – «Дитя моё!» – и повалилась, как подкошенная, наземь. Я первый подскочил к женщине и начал поднимать её. Она прижимала к груди туфельку ребёнка. Я не успел поднять её, как ударом офицера бегущего отряда был сбит с ног, а когда пришёл в себя, боялся пошевелиться.
Я, как мне казалось, лежал целую вечность под огнем автоматов и пулемётов. Мне чудилось, что я или умер или во сне. Потом - вой сирен скорой помощи, стоны раненых людей. Кто-то, в белом халате, поднимая меня, произнёс:
– А он живой.
Меня прислонили к зданию Министерства Связи и дали понюхать нашатырный спирт. Аж всего передёрнуло, но я пришёл в себя и, сделав несколько шагов в сторону дома правительства, почувствовал теплоту чьих-то рук. Это был Тамаз. Мы молча дошли до дома правительства, который был оцеплен солдатами.
; Дожили, ; сказал я и посмотрел на Тамаза.
; Скажи спасибо офицеру, который тебя ударил, а то…
; А что произошло?
; Когда ты бросился к этой женщине на помощь, подобно тебе бросились и другие. Вояки, наверное, решили, что толпа бросились на штурм Министерства и открыли огонь, ведь оттуда кто-то тоже кричал о помощи.
; А ты!? – спросил я, впервые оглядывая Тамаза, ; у тебя кровь на рубахе, ты не…
; Не ранен, ; успокоил меня Тамаз, ; это кровь раненого, которому я помогал…
Мы молча пошли к площади Ленина, чтобы подальше удалиться от этого ужаса. Когда поравнялись с Грибоедовским театром, я, по привычке, пробежал глазами недельную программу театра: «Коварство и любовь», «Много шума из ничего», «Оптимистическая трагедия». И вдруг на стекле афиши появился танк. Я повернулся спиной к афише. Танк стоял на середине улицы. Люк башни был открыт и высунувшийся оттуда офицер отдавал какие-то распоряжения. Я подбежал к танку и с силой ударил его ногой. Скрючившись от боли, сел на тротуар. Офицер снисходительно посмотрел на меня, продолжая отдавать приказания.
; Ну, что ты, в самом деле, свихнулся что ли, драться с танком? – поднимая меня по родительски заботливо, начал успокаивать меня Тамаз. – Идти можешь?
Я кивнул в знак согласия. Мы пошли домой. Я, прихрамывая, опираясь на Тамаза. По дороге навстречу нам с грохотом двигалась колонна танков.
Мы выбрали путь, хотя и длинный, но самый спокойный. Домой пришли за полночь. Когда вошли в свой двор, многие соседи сидели на скамейке и дожидались нас. Увидев нас, некоторые с радостью подняли руки к небу, а Мзия ; наша ровесница, побежала сначала обрадовать моих, а затем родителей Тамаза. Тетя Дареджан, заплаканная, целуя нас, укоризненно поглядывала на дядю Вано, который, сжимая нам локти, обнимал, прижимал к своей груди и целуя в макушку, бормоча: «Ну, слава Богу! Ну, слава Богу!». К этим причитаниям в устах старух мы настолько привыкли, что даже не вдавались в смысл их, но в устах дяди Вано они меня и Тамаза настолько поразили, что, несмотря на наше состояние, мы с ним переглянулись от удивления.
Маму я застал в слезах. Она не могла простить себе, что оторвала меня от книги и бросила в этот ад. Папы не было дома, он отправился на мои поиски. Под утро мне почудилось, что меня целует папа как в детстве, но не было сил убедиться, сон ли это или явь. Когда я встал, папа еще спал. Мама сказала, что он пришел под утро. Побывал на набережной, где разгоняли митингующих, обошёл все милицейские участки того района, больницы, морг и, не найдя меня, вернулся совершенно разбитым домой.
Утром пришел Генька Панасян, одноклассник – «артист». Он обнял меня, по-моему, первый раз в жизни и, попросил выполнить просьбу его матери – пойти к ним домой. Я, не раздумывая, быстро собрался, поцеловал маму, которая не очень была довольная, что я выхожу из дому, но раз просила Генькина мама – тетя Мара, которая меня любила как родного сына, мама не возражала.
Генька жил недалеко от верийской бани. Улицу Камо до театра Марджанишвили прошли почти молча, а если и говорили, то почти шёпотом, хотя улицы были полупустые. Генька поинтересовался:
; Ты знаешь, что произошло вчера?
; Меня чуть не убили, у здания Министерства Связи…
; Как ты там оказался?
Я ему вкратце рассказал, как попал на набережную, затем про стрельбу у здания Министерства Связи и как я бил танк…
; Теперь я понимаю, почему мама послала меня к тебе… А знаешь, что было дальше?
; Нет!
; Убили десять человек и поймали 200 человек.
; А ты откуда знаешь?
; Мама рассказала всё папе. Она думала, что я сплю, поэтому без утайки рассказала папе о данных, посланных ею в Москву.
; И что же она рассказала?
; Все началось с того, что в Министерство связи пришла делегация с набережной. Охранника они обезоружили и заставили его показать кабинет главного. Он их принял. Выслушал их требования…
; А что они хотели?
; Много всего, но я запомнил только: послать поздравительную телеграмму Молотову с днем его рождения. Прекратить читать закрытое письмо. Молотову сформировать новое правительство. Транслировать любимые песни Сталина в эфир… ; Генька мучительно вспоминал, что еще было в требованиях митингующих, но не мог вспомнить.
; Можешь не напрягаться и этого достаточно, а что произошло потом?
; Начальник их выслушал, взял написанное и, сказав, что он даст распоряжение все это выполнить, вышел из кабинета.
Тихо закрыл на ключ дверь, а сам пошел звонить в органы. Когда раздались выстрелы, мама подбежала к окну и увидела, как выходящий после окончания фильма молодой человек упал сраженный пулей. Мама потеряла сознание. Поэтому, что было дальне, не видела. Ей сказали, что его увезла скорая помощь.
; Когда мы с Тамазом бежали к Министерству Связи, я невольно обратил внимание на афишу и, увидев, что там показывают «Утраченные грезы» Джузеппе Де Сантиса, и решил обязательно до воскресенья посмотреть его…
; Пойдешь? – поинтересовался Генька.
Я не ответил.
Прошли через мост имени Сталина, свернули на набережную. Говорить не очень хотелось, так как все моё внимание было сосредоточено на ходьбе и наплывших воспоминаниях.
Летом, выходя из кинотеатра «Тбилиси», после просмотра фильма, мы вместе с большой группой жаждущих пить, направились к колонке с фонтанчиком воды. Так как ни я, ни Генька не лезли без очереди, ждать пришлось долго на одном месте. Я, пошарив по карманам, нашел только 10 копеек, вздохнув, поинтересовался:
– Гень, а у тебя ничего не осталось?
– Нет! – сказал он, даже не проверяя свои карманы.
– А зачем они тебе? – поинтересовался он.
– Во-первых, неохота стоять здесь, и, во-вторых, хотелось бы выпить стаканчик Лагидзе.
– Да! Мечты… мечты… Хотя… мама сегодня дежурит…
– Ну и что?
– А ничего, перейдем улицу, поднимемся на второй этаж и попросим деньги у мамы. Тебе она не откажет.
Я, конечно, обрадовался. Мы перешли проезжую часть проспекта Руставели, вошли в здание Министерства Связи, поднялись на второй этаж. Нас встретил сидящий за столом пожилой мужчина – охранник. Не успел Генька закончить приветствие, как охранник снял телефонную трубку и попросил сообщить Маре Лазаревне, что к ней пришел ее сын. Вскоре тетя Мара вышла к нам, чуть встревоженная, но, выслушав нашу просьбу, успокоилась и вскоре мы, выстояв очередь, заказали по два стакана газировки с двойной порцией прекрасного сиропа Лагидзе.
Эти воспоминания всплывали медленно, и оказывается, я не только не забыл их, хотя они тогда и не произвели на меня, как мне казалось, никакого впечатления, а запали настолько четко, что я даже помню, не только в каком халате вышла тетя Мара, но взгляд того охранника - как он сверлил меня своими узкими с красноватыми прожилками глазами. Только сейчас я начал понимать, где работала тетя Мара.
Когда мы подошли к дому, где жил Генька, он предупредил меня.
; Ты смотри никому не говори о том, что я тебе рассказал, даже маме. Хорошо?!
; И ты молчи! – посоветовал я.
Когда мы вошли в квартиру Геньки, тетя Мара обняла меня, расцеловала и омыла мои щеки слезами радости. Я поинтересовался:
; Тетя Мара, а почему вы послали за мной Геньку?
; Время неспокойное… я его просила узнать, ты дома или нет. А он привел тебя. Что подумает твоя мама обо мне? Жора, – обратилась она к своему мужу, – отведи его домой, пожалуйста.
И, несмотря на мои протесты, отец Геньки отвел меня домой.
Мы молча прошлись той же дорогой, по которой с Генькой шли к ним.
На другой день ходили разные слухи. Говорили по-разному насчёт числа жертв. Оно росло в зависимости от возмущения расстрелом, - от сотни до тысячи. Разве поймёшь, сколько было жертв, когда официальные источники информации молчат, а неофициальные всё преувеличивают? Я-то знал, но не имел право говорить.
Многие жители города задавали вопрос: «Кто дал приказ стрелять?». Те, кто знал требования митингующих, утверждали: «Конечно – Хрущев», к ним присоединялись и те, кто понимал, что на такой шаг в Грузии не решился бы никто, даже Мжаванадзе. А так как никого из правительства не сняли, то ясно, что Хрущев. В защиту главного секретаря страны выступали те, кто читали в газете, что Хрущёв за день до кровавых событий на Руставели вылетел в Польшу на похороны тамошнего первого секретаря. Разговоры на эту тему продолжались довольно долго и подобно тлеющим уголькам вспыхивали при любом прикосновении к ним.
На второй или третий день жизнь в городе вошла в свою колею, только бронетранспортёры, стоящие на некоторых перекрёстках, да окрики милиционеров «больше трёх не собирайтесь» напоминали, что был день - с опьяняющим утром и отрезвляющим вечером…
Потом мне часто снились: пожилая женщина, танк и портрет в крови. Как наяву, я четко видел седую женщину с прижатой детской туфелькой, танк и командира отдающего приказ, но я не мог вспомнить лица девочки, знакомого с детства, а вспоминал пулевую дырку вместо лица и кровью залитый угол портрета.
Когда, наконец, всё успокоилось, бронетранспортёры испарились с перекрёстков, и моя нога перестала давать знать об ушибе, я решил купить портрет Сталина с девочкой. Куда я только не заходил, ища этот портрет - нигде не мог найти. Продавцы на меня смотрели, как на сумасшедшего, а для меня их первая реакция на мой вопрос служила богатой пищей для распознавания характера. Дядя Вано надолго перестал просвещать меня и задавать, как говорила тетя Дареджан, «крамольные» вопросы.
Спустя двадцать лет в разговоре с генералом КГБ в отставке я узнал, что 8 марта на совещании Хрущев дает указ стрелять в случае неповиновения митингующих. Он считал, что – это вспышка национализма, её надо потушить. Дав поручение, уехал в Польшу на похороны первого секретаря Польши.
9 -10 марта убито 10 человек, арестовано 200.
Не все, как потом выяснилось, даже в Москве приняли закрытое письмо Хрущева молча. Так, в Теплотехнической лаборатории АН СССР, возглавляемой академиком Алихановым, нашлось несколько человек, которые не могли понять, как мог один Сталин все это сделать? И предлагали, чтобы это не повторялось, большей открытости печати. Это дошло до Хрущева и, несмотря на просьбу Алиханова, четверых наиболее несгибаемых выгнали из партии и работы.
