Эрфурт, Ольмюц, Дрезден - 1

Глава третья

ЭРФУРТ, ОЛЬМЮЦ, ДРЕЗДЕН

I

В неудачах нашей политики после 1848 г. повинна не столько затаенная германская идея Фридриха-Вильгельма IV, сколько его слабость. Король надеялся, что то, к чему он стремился, исполнится таким образом, что ему не придется поступиться при этом своими легитимистскими традициями.[1] Если бы кроме того, чем Пруссия владела до 1848 г., король не стремился ни к чему более -- даже к mention honorable [лестному упоминанию] в истории, как можно было предположить на основании речей 1840 и 1842 гг.;[2] если бы у короля не было никаких целей и склонностей, для осуществления которых нужна была известная популярность, -- что помешало бы ему в таком случае выступить -- после того как министерство Бранденбурга упрочилось -- против революционных приобретений в пределах Пруссии подобным же образом, как он выступил против Баденского восстания[3] и сопротивления отдельных прусских провинциальных городов. Ход этих восстаний показал тем, кто этого еще не знал, что на армию можно было положиться: в Бадене свой долг исполнил по мере сил ландвер[4] даже из тех округов, которые считались ненадежными. Несомненно, не исключена была возможность военной реакции, возможность -- при октроировании[5] конституции -- большего заострения в монархическом духе положенного в основу конституции бельгийского образца.[6] Желание использовать эту возможность отступало, вероятно, в душе короля перед опасением потерять то расположение национально настроенных и либеральных кругов, с помощью которых король надеялся добиться для Пруссии главенства в Германии без войны и путем, не противоречившим его легитимистским идеям.

Эта надежда или ожидание, которые вплоть до "новой эры"[7] робко выражались в фразах о германской миссии Пруссии и о моральных завоеваниях, основывались на двойном заблуждении, которое с марта 1848 г. до весны следующего года играло решающую роль как в Сан-Суси, так и в церкви св. Павла;[8] речь идет о недооценке жизненной силы немецких династий и подвластных им государств и о переоценке тех сил, которые можно обозначить словом "баррикада", понимая под этим словом все подготовляющие баррикаду моменты, агитацию и угрозу уличных боев. Не в самой баррикаде заключалась опасность переворота, а в страхе перед ней. Более или менее феакийские правительства[9] были разбиты в марте, еще до того как они обнажили шпагу, -- частью вследствие страха перед врагом, частью в результате тайного сочувствия врагу со стороны их чиновников. Во всяком случае королю Пруссии во главе князей было бы легче, использовав победу войск в Берлине, восстановить германское единство, чем впоследствии [собранию] в церкви св. Павла. Трудно, конечно, судить, не помешали ли бы своеобразные качества короля, даже при закреплении этой победы, восстановлению такого единства и не сделали ли бы они его снова непрочным после восстановления, как этого в марте опасался Бодельшвинг. Как об этом свидетельствуют заметки Леопольда фон Герлаха и другие источники, у короля в последние годы его жизни снова выступила на передний план его первоначальная антипатия к конституционным порядкам и убеждение в необходимости предоставления королевской власти большей свободы действий, чем это предусмотрено прусской конституцией.[10] Мысль заменить конституцию "королевской хартией" была у короля еще во время его последней болезни.