2.03.38 г.
Не спится. Газет не читала, не достала <а в этот день открылся процесс над Бухариным и др.>. Мало сделала для «дома». Вовка заболел, жалуется на живот, а глазки смотрят невольно. Искала ему курицу, с трудом нашла за 14 р. 40 коп. Вечером ел с удовольствием и лег в хорошем настроении. Я обошла кругом здание РАМ <Реввоенсовета на ул. Фрунзе> — все спокойно снаружи. Нет ни машин больше, чем всегда, ни военных. А внутри, наверное, страшно. Грозный меч правосудия революционной диктатуры занесен над 21 врагом… Это они посеяли недоверие, вражду, наговоры, жестокость. Как теперь верить? Кому верить? Я еще верю немногим, но что мне дает эта вера, когда все от меня отшатнулись и я как бы в одиночке. Не могу я к людям без боли подходить, вся я… Нуждаюсь в искренней весточке о Пятницком. Сразу было бы облегчение, когда б я узнала, в чем его вина. Как он сам себя рассматривает.
<Бедная мама, она узнала правду только после своего ареста, в 1938 году, в Кандалакше. Летом 1939 года ей, заключенной, разрешили свидание со мною, в Карлаге. Она приехала под конвоем на ЦПО, где мы провели в садике, за проволокой, несколько часов. Она мне сказала, что во всем виноват Сталин и его окружение, что надеяться не на что при жизни Сталина.>
Сегодня об Игоре думала с меньшим горем. Если не дурак, все переварит, перестрадает и закалится для борьбы. Не может же быть иначе. Ну какой же смысл НКВД терять способного мальчика? Это ничего, что он ест два раза в сутки, что, может быть, мучается на скамье, может быть, грязь и вонь — ведь переполнена тюрьма. Не это страшно. Чтобы он сумел себя не потерять. Не могла я пойти насчет работы. Эти дни должны быть такие, как ненависть к врагам (а я ведь — жена врага) — нет сил себя предлагать. И завтра не пойду, пока процесс не кончится.
