24. 07.37 г.
22.07 был очень тяжкий день для меня. Работать я не могла, не было сил; мысли о выселении без денег — неизвестно куда и как — совсем меня измучили. Инженер Шварц, заметив мое тяжкое состояние, предложил мне бросить детей и уехать куда-нибудь под Москву, чтобы издали наблюдать за ребятами и помогать им, из того расчета, что без меня и отца — детей правительство не бросит. Это, конечно, не так.
Правительство, конечно, обратит внимание на ребят, только после того, как они дойдут до крайнего бедствия. Игорь может покончить с собой, Вова станет беспризорником. Об этом даже никто не узнает, потому что вообще никто не интересуется.
После обеденного перерыва пошла в партком, там был дежурный, тов. Жарких. Я ему высказала мысль, что не справлюсь с возложенной на меня задачей прокормить ребят… на 350 руб. Он указал на то, что большинство населения живет в таких условиях, что ведь я была женой ответственного работника, я жила в лучших материальных условиях и что, когда я стала женой «врага народа» Пятницкого, я не могу претендовать, так же как и дети «врага народа» не могут претендовать на благоприятные условия, и сразу же сослался на себя, что он имеет ребенка и жену, которая не работает, и что до сего времени он жил на 450 рублей и квартира не была такая, «как у вас, ничего, приспособитесь». В общем, ко всему подход исключительно шкурный, дескать, вот я в каких условиях жил, а ты «враг народа» и т. д.
Итак, неужто обречены мы на такое поругание, на такое бесчеловеческое отношение? Да, я ему еще сказала, что старший сын со дня ареста <отца> не выходит из дому, что он нервно заболел. На это Жарких сказал: «В 16 лет парень должен начать работу, а не лежебочничать, в это время я уже работал. Ничего, пусть и он попробует, как зарабатывают себе хлеб. Нечего распускать себя, никто его не накормит, если сам не заработаешь. А если издеваться кто будет, голову снесем за ребят», — вот как сказал Жарких.
После работы стирала две простыни — ничего, справилась. К 12-ти освободилась, и ничего не осталось для жизни. Легла.
Вчера, 23.07, работала плохо: горе никак не тупеет, только боюсь его высунуть наружу — боюсь думать о Пятнице…
Не стирала, пошла вечером к Жабе <А. Г. Зеленской> на пятый этаж. Она хоть и дрянь, но все же, из любопытства или иного чувства, не боится со мной говорить. Я, по правде сказать, пошла к ней, чтобы узнать, что бы она в моем положении предприняла… Она сказала: «Не медли продавать имущество из расчета жить в одной комнате». Я сказала: «Нет знакомых». Она: «Объяви в газете и на службе. В комиссионный магазин не стоит продавать, так как скупают за бесценок». Жаба не издевалась и была пряма, как всегда. Она сказала то же, что и Жарких, что так живут все служащие страны, что никто мне не посочувствует, что никому не надо жаловаться, что «у тебя все же положение лучше, чем у меня и Арона» <А. А. Сольца>. «Чем же лучше?» — «Ты еще не старая, красивая баба, и сил у тебя больше». Вот мое преимущество — так она говорит. «А дети быстро обживутся в новых условиях. Им легче». Все это было тяжко, очень тяжко слушать, потому что внимание, которым нас окружал Пятницкий, было действительно невелико. Он весь был в работе, и жили мы так тихо и незаметно, что, очевидно, у всех, кто хапает, у всех Ляпкиных-Тяпкиных — а хаповых большинство, — сложилось такое мнение. И это-то и было ценно для меня в Пятницком, что он скромнейший и честнейший человек, что мы у него пятое блюдо, и если что имели от власти, так это самотеком, даже дачи не имели, пайки не всегда получали, только в последние два месяца, после процесса (Пятакова, Радека и др.), Наташа навязала паек, а я не отказалась.
Имела только самое необходимое для ребят, сама этими продуктами и семья не питалась…
<О даче. Насколько я себя помню, в Клязьме и в Серебряном Бору мы жили на втором этаже дачи среднего размера, обычного деревянного дома, а на первом этаже жили хозяева дачи — знакомые отца; в Серебряном Бору хозяином дачи был Илько Цивцивадзе. Материальные преимущества шли к отцу самотеком, он их не добивался; дело в том, что большинство руководителей хапали у государства, что только можно, и они были заинтересованы втянуть в процесс обогащения всех руководителей. Поэтому отцу подсунули паек, о котором пишет мама, и дачу Ярославского — большой дом с огромным садом — непосредственно перед арестом отца.>
Еще Жаба мне сказала: «Самое страшное для меня то (для нее то есть), что я уже не переживаю, как в процессе Каменева, Зиновьева, я уже привыкла. Меня это не трогает, как прежде, — ведь половины ЦК нет, так что к этому можно привыкнуть». Когда я спросила, как же могли поступить так с Пятницким, ведь не может он быть ни шпионом, ни троцкистом, она сказала: «Дело не в том, был он виновен или нет, — дело все в том, верят ему или нет… — И развила дальше мысль: — Елена Дмитриевна <Стасова> пропустила через себя массу шпионов, устроила их на работу, но ей верят и не трогают. Серго Орджоникидзе ужасных дел натворил, окружив себя шпионами, но ему верили. Клим <Ворошилов> окружил себя шпионами и ничего до последнего времени не заметил, но ему верят… Все зависит от этого. Ну а Пятницкому не верят… Больше сказать ничего не могу». Потом она сказала: «Была в Нагорном <дом отдыха ЦК партии>, никого из прежних, все новые. Смена нужна, старики меньше смогут дать. Но почему стариков так жестоко обидели?»
Потом я сказала: «Может быть, самый лучший выход — смерть для меня?» Она засмеялась и сказала: «Ну, это не так просто. Люди уходят из жизни, когда уже сил нет. А ты еще их сначала растрать».
Потом я ушла, не показав ей виду, что я таких людей, как она, терпеть не могу близко. Всю жизнь она хапает, была буржуйкой и в партии осталась таковой. Видите ли, оттого, что муж Зеленский разлюбил ее, она перешла жить к дяде — Сольцу, в те же привилегированные условия. Совсем отказавшись от детей, Зеленский, тоже сославшись на новую семью, как-то устроил ребят на полное государственное иждивение, с дачей, с поварами, одеждой… и никому это в глаза не бросается, и даже преподавателей для Леночки… теперь она готовится в биохимический институт, она взяла на государственный счет из какого-то своего пайка на самообразование…
Она сказала: «Я все устроила, чтобы Леночку приняли в институт, у меня там близкие люди. Ребенка, когда зачеты сдаст, придется отправить на юг. Жаль ее очень, много работает». Ну не Жаба ли она: перед ней распластанный в горе человек, мать двоих детей, обреченных на позор и гонения, а она имеет наглость так все размазывать.
И вот время от времени я к ней ходила, чтобы она показывала свою пакостную натуру — свое отношение к работе, к жизни…
Для меня ясно, что, так как многих мерзавцев поймали и работы много, — не сумеют разобраться в правде Пятницкого и должен он нести до конца свой тяжкий крест. Подойдут к нему как к «замаскированному чекисту» и, так как гадов и врагов в партии много, поверят в «правду», которую скажут о Пятнице. Страшный конец его светлой жизни. С какими мучениями он оставит жизнь? И никто об этом не узнает… Вместе с врагами имя его… Доля вины есть и на нем. Как часто я ставила перед ним вопрос: почему ты терпишь, а не борешься с разложением отдельных людей, почему ты не кричишь о правде, которая живет в твоем сердце? Почему молчишь и послушен? Большевик должен не только слушать вождей, но и бороться, но и свое проявлять. Он должен всегда творить новую жизнь, а у нас терпят факты Стецкого <старый большевик>, терпят нахальство Ляпкина-Ярославского <сталинист, главный фальсификатор истории партии>.
Разговор всегда кончался ссорой. Он называл меня «бабой». Говорил, что я завидую, что сама так хотела бы жить. В общем, оскорблял, потому что даже последний паек я всегда получала как наказание, не знала, как выйти из этого положения, ждала, что прекратят это, как только Наташа и Пятница пойдут в отпуск.
Пятница говорил: «Какой я был всегда, таким и останусь: не лучше и не хуже. Мне дела нет до других, пусть будет на их совести».
Тогда я отступалась, в душе с ним не соглашаясь…
<Мама, несомненно, была права в спорах с отцом. Разложение партии было налицо, и с этим разложением он должен был бороться, так как дело партии было делом его жизни. Но можно понять и отца: Сталин поддерживал разложение людей, создающих его культ, — таких, как Ярославский. Этим он крепче держал их на крючке. Поэтому борьба с ярославскими фактически превращалась в борьбу со Сталиным. Отец по-своему боролся с культом, например, изданием «Записок большевика», примером своей личной жизни, своего поведения, своими выступлениями, не содержащими восхвалений в честь Сталина.>
