Однажды утром, возвращаясь вместе с Гафре из предместья Сен-Марс, где мы ночевали, мне пришла в голову фантазия сделать неожиданный визит нашему другу Гото. Я сообщил об этом намерении своему спутнику, он изъявил согласие, и мы вместе отправились к Гото на квартиру. Входим; он встречает нас, по-видимому, очень удивленный нашим появлением.
-- Какими судьбами в такую раннюю пору? -- воскликнул он.
-- Это тебя удивляет, -- ответил я, -- а мы пришли распить с тобой бутылочку.
-- Если так, так милости просим -- добро пожаловать. -- И он снова лег в постель. -- Где же ваша обещанная выпивка?
-- Гафре сходит купить, что следует. -- Я пошарил в карманах, и так как Гафре по своей жидовской натуре был менее скуп на ходьбу, нежели на деньги, то с удовольствием принял на себя исполнить поручение. Во время его отсутствия я заметил, что у Гото утомленный вид, как у человека, который слишком поздно лег спать; кроме того, в комнате был страшный беспорядок -- платье его, брошенное кое-как, казалось, было недавно под сильным дождем; обувь была покрыта грязью, еще не успевшей высохнуть. Я не был бы Видоком, если бы из всех этих признаков не вывел тотчас же заключение, что Гото недавно вернулся из экспедиции. Пока я не смел еще приходить к другому заключению, но скоро мне пришли в голову подозрения, которые я не мог отогнать. Чтобы не показаться любопытным и опасаясь встревожить нашего приятеля, я не стал даже обращаться к нему с вопросами. Мы заговорили о погоде и о разных мелочах и, распив нашу бутылку, расстались.
Очутившись на улице, я поспешил сообщить Гафре мои наблюдения:
-- Он, наверное, провел ночь не дома, -- сказал я, -- и, если я не ошибаюсь, тут дело нечисто.
-- Я тоже думаю, его платье еще мокро и обувь вся в грязи. Действительно, тут что-то неладно.
Гото, конечно, не подозревал, что речь шла о нем, но, наверное, ему икалось, пока мы терялись в догадках насчет его приключений. Куда он ходил, что делал, не принадлежит ли он к какой-нибудь шайке -- вот вопросы, которые мы задавали друг другу. Гафре был заинтересован не менее моего, и наши догадки, конечно, были такого свойства, что не могли сделать чести нравственности нашего приятеля.
В полдень, по обыкновению, мы явились представлять отчет о наших наблюдениях в продолжение ночи; доклад наш вовсе не был интересен -- добычи мы не соследили ровно никакой. "Оказывается, -- заметил наш начальник Анри, -- что в квартале Сен-Марго все честные люди живут, и я лучше бы сделал, послав вас на бульвар Сен-Мартен. Кажется, господа воры снова принялись за покражу свинца: в нынешнюю ночь было похищено около 450 фунтов в одном строящемся здании. Сторож преследовал их, но не мог нагнать; он уверяет, что их было четверо. Они делали свое дело во время сильного дождя".
-- Во время дождя! Так вот в чем дело, -- воскликнул я, -- теперь я знаю одного из воров.
-- Кто такой?
-- Гото!
-- Тот самый, что состоял при полиции, а теперь снова просится на службу?
-- Тот самый.
Я сообщил начальнику о своих наблюдениях утром, и, так как он был вполне убежден, что я прав, я немедленно приступил к поискам, чтобы как можно скорее фактически подтвердить свои догадки. Комиссар того квартала, где была совершена покража, отправился со мною на место действия, и мы нашли на земле глубокие следы подкованных башмаков: почва подалась под тяжестью человека. Эти следы могли доставить драгоценные улики, и я был почти уверен, что башмаки Гото отлично придутся по этим следам. Я пригласил Гафре отправиться к Гото со мной вместе, чтобы проверить свои предположения; но чтобы подозреваемый ничего об этом не знал, я придумал следующее средство: добравшись до квартиры Гото, мы подняли страшный шум у его дверей.
-- Вставай же, полно тебе дрыхнуть! -- кричали мы.
Он проснулся, отпер дверь, и мы вошли в комнату, пошатываясь, как люди слегка подгулявшие.
-- Ну, поздравляю вас, -- сказал Гото, -- нализались спозаранку!
-- Вот поэтому-то мы расщедрились тебе на подарок, -- ответил я. -- Посмотри-ка, какую покупку мы сделали дорогой.
И, развернув бумагу, я показал ему жирную жареную птицу.
-- А, черт возьми, это индюшка.
-- Да, любезный, это твой родной брат!..
Пока голодный Гото с наслаждением любовался на аппетитную птицу, переворачивая во все стороны и поднося ее к носу, Гафре нагнулся и, подняв его башмаки, сунул их себе в шляпу.
-- А что стоит эта индюшка?
-- Один кругляк и десять жанов.
-- Прости Господи! семь ливров десять су! На эти деньги как раз можно купить пару башмаков.
Похититель башмаков радостно потер себе руки.
-- Ну, а все-таки деньги не брошены, есть что поглодать! Да и аромат-то какой аппетитный! Уж этот Жюль никогда не даст маху.
-- Неправда ли, ведь я знаток в этом деле?
-- Правда, правда, а кто резать будет? Я отказываюсь. -- Ладно, мы тебя угощать будем; есть у тебя ножик?
-- Поищите там где-то, в комоде.
Я отыскал нож; оставалось только найти предлог, чтобы дать Гафре возможность улизнуть.
-- Вот что, -- сказал я ему, -- сделай милость, сходи ко мне и предупреди, чтобы меня не ждали домой к обеду.
-- Вот выдумали! Это чтобы вы тут все без меня покончили! Нет, слуга покорный, я ни с места, пока не съем своей доли.
-- Мы есть не станем, пока не будет чем запить.
-- В таком случае я велю принести пойла.
Он отворил окно и позвал кабатчика. Таким образом я ничего с ним не мог поделать.
Гафре, как и большая часть полицейских сыщиков, был в сущности добрый малый, но страшно жадный и лакомка. У него брюхо всегда было на первом плане, и хотя он овладел башмаками, что было самая важная статья, но я знал, что он не покинет нас, пока не разделит с нами завтрака. Поэтому я поспешил разрезать жаркое, и когда принесли вино, я сказал ему: "Ну, теперь живей, садись за стол -- раз, два, три и проваливай".
Столом нам служила постель Гото, и мы принялись без вилок и ножей за свою трапезу, на манер древних. Ели мы, как водится, с аппетитом, и завтрак скоро был окончен.
-- Ну теперь, -- сказал Гафре, -- я опять пришел в себя -- будто полегче; не знаю как ты, но я никуда не годен, когда у меня пустота в желудке; другое дело, когда чемодан полон.
-- Ну, в таком случае проваливай.
-- Будь покоен, сейчас отправлюсь.
Он взял шляпу и вышел.
-- Слава Богу, ушел, -- сказал Гото тоном человека, которому хочется потолковать по душам. -- Что же, друг Жюль, когда же меня наконец примут, не найдется разве местечка для Гото?
-- Делать нечего, надо потерпеть, разом ничего не дается.
-- А между тем от тебя зависит замолвить за меня словечко. Анри верит тебе, как оракулу, и тебе стоит только заикнуться...
-- Ну уж только не сегодня: мы с Гафре ожидаем порядочной нахлобучки -- вот два дня, как мы и не думали являться к докладу.
Я нарочно присочинил последнюю подробность: необходимо было дать ему понять, что я не мог знать о покраже, в которой я подозревал его участие. Опасаясь, что он захочет вставать, я навел разговор на интересную для него тему; он сообщил мне о некоторых делах.
-- Ах, -- сказал он, вздыхая, -- если б я был уверен, что поступлю в полицию с жалованьем в 1200 или 1500 франков, то я мог бы доставить такие сведения!.. к тому же у меня теперь есть на примете такое прекрасное дельце -- кража со взломом, -- что просто подарочек был бы вашему Анри.
-- В самом деле?
-- Клянусь честью. Три вора -- Бершье, Кафен и Линуа, я ручаюсь, что оплету их как нельзя лучше -- это вернее смерти.
-- Если так, то отчего же ты молчишь? Это для тебя был бы отличнейший дебют.
-- Знаю, да только...
-- Уж не меня ли ты боишься? Будь покоен, если ты будешь полезен, так я еще тебе сам помогу.
-- Ах, друг мой, ты вливаешь мне бальзам в душу. Неужели ты намерен помочь мне?
-- Штука немудреная, отчего же и нет?..
-- Выпьем же, дружище, -- воскликнул он вне себя от радости.
-- Да, да, выпьем, за твое будущее поступление на службу.
Гото был на седьмом небе, он уже составил себе план службы, уже лелеял мечты счастия. Весь он преобразился, оживившись надеждой. Я страшно боялся, что ему придет охота встать с постели. Наконец постучали в дверь. Явился Гафре с полубутылкой водки, которую ему дала Аннетта.
-- Трафа! -- сказал, входя в комнату, мой жид-товарищ на еврейском языке, вероятно, любимом наречии нашего патрона, господина Иуды. Трафа и попался имеют одно и то же значение. Пока я наливал нашему новопосвященному полицейский нектар, Гафре поставил башмаки на место. Попивая, мы продолжали болтать, и я узнал в течение разговора, что Гото намерен выдать полиции именно тех воров, которые замешаны в покраже свинца. Дядя Бельмон, жестянщик в улице Теннери, был тот, кому они сбыли свою добычу.
Эти подробности были весьма интересны. Я сообщил Гото, что немедленно донесу о них г-ну Анри, а между тем велел ему разузнать, где воры провели ночь. Он обещал мне указать их ночлег, и, условившись, что нам делать, мы расстались.
Гафре не отходил от меня.
-- Твоя правда, -- сказал он, -- когда мы остались наедине, -- ведь и он там был, башмаки отлично приходятся по следам; вероятно, когда он прыгнул из окна, то всей тяжестью вдавил землю -- следы очень глубокие.
По этим данным я тотчас же сообразил, какую роль намерен разыграть Гото в своем деле. Во-первых, ясно, что он совершил покражу с целью получить от нее выгоду, -- но вместе с тем он гнался за двумя зайцами! Донося на своих товарищей, он достигал другой цели -- подольститься к полиции и быть снова принятым на службу. Я пришел в ужас, сообразив эти комбинации. Негодяй, думал я, нужно постараться сделать так, чтобы он понес достаточное наказание за свои преступления, и если несчастные, которые помогали ему в его экспедиции, будут осуждены, то справедливость требует, чтобы он разделил их участь. Я не мог расстаться с убеждением, что он виновнее их всех; насколько я знал его характер, мне казалось весьма вероятным, что он нарочно завлек их в это дело, чтобы потом воспользоваться всеми выгодами. Я даже не прочь был думать, что он совершил покражу один и счел удобным обвинить субъектов, на которых легко было навлечь подозрение, благодаря их известной порочности. Во всяком случае Гото был отъявленный мошенник, и я дал себе слово избавить от него общество. Я знал, что у него есть две любовницы: Эмили Симонэ, у которой было несколько детей от него и с которой он жил постоянно, и другая, Фелисите Рено, публичная женщина, до безумия влюбленная в него. Я задумал извлечь выгоду для себя из соперничества этих двух женщин, и на этот раз ревность должна была служить светочем для правосудия. Мы не теряли Гото из виду. После обеда мне объявили, что он в Елисейских полях с Фелисите. Я нашел его там и, отведя в сторону, сообщил ему, что нуждаюсь в нем для весьма важного дела.
-- Вот видишь ли, -- сказал я, -- тебе необходимо дать себя заарестовать и отвести в участок, и ты там порасспросишь одного мазурика, которого мы препроводим туда же сегодня вечером. Ты будешь в чижовке раньше него; ему и в голову не придет, что ты баран, так что тебе легко будет завязать с ним дружбу.
Гото принял предложение с энтузиазмом.
-- Ах, -- вздохнул он с видом облегчения, -- наконец-то и я попал в шпионы! Будь покоен, ты можешь рассчитывать на меня, но прежде всего я должен распроститься с Фелисите.
Он вернулся к ней, и так как наступила ночная пора, час приключений, то она не подумала бранить его за то, что он слишком рано покидает ее.
-- Ну теперь, когда ты избавился от своей бабы, я сообщу инструкции. Ты ведь знаешь кабачок на Монмартрском бульваре, против театра "Varietes"?
-- Как не знать -- Брюнэ?
-- Именно, отправься туда и поместись в глубине лавки, потребовав бутылку пива. Вскоре войдут два инспектора, подначальные Мерсье... Ты их, надеюсь, узнаешь?
-- Конечно, узнаю! Кому ты это говоришь? Такому старому воробью!
-- Ну и прекрасно; когда они войдут, ты подай им знак, что это ты; видишь ли, это необходимо, чтобы они не приняли тебя за кого-нибудь другого.
-- Будь покоен, не примут.
-- Понимаешь, ведь неприятная была бы штука, если бы они вдруг захватили какого-нибудь буржуа!
-- Что за вздор! За кого ты меня принимаешь? А знак-то на что, скажи на милость? Я не дам им даже времени искать меня глазами.
-- Ладно. Во-первых, им отдано распоряжение: когда они увидят тебя, то будут знать, как поступить. Тебя арестуют и отведут в участок, где ты останешься часа два-три, чтобы тот, кого ты должен исповедовать, видел тебя в участке, а потом не удивился бы, встретив тебя в депо.
-- Не беспокойся. Я так сыграю комедию, что всякий подумает, будто я взаправду влопался. Ты увидишь, гожусь ли я для дела.
Он так и сиял от радости, и мне сделалось жалко, что я принужден обманывать его. Но когда припомнил его поведение относительно его товарищей, остаток жалости, которую я к нему чувствовал, живо рассеялся. Пожав мне руку, Гото удалился быстрыми шагами, не чувствуя под собой ног. Я со своей стороны с такой же быстротой поспешил в префектуру, где нашел упомянутых инспекторов. Один из них был некто Кошуа, состоящий теперь сторожем в Бисетре. Я дал им инструкции, как действовать, и последовал за ними. Они вошли в кабачок.
Едва успел он переступить через порог, как Гото, верный своему слову, дал о себе знать, ткнув себя пальцем в грудь, как человек, который хочет сказать: это я, тот самый... По данному знаку надзиратели подходят к нему и приглашают его показать свои бумаги. Гото с гордостью Артабана отвечает им, что бумаг у него не имеется.
-- В таком случае сделайте милость, следуйте за нами.
И чтобы помешать ему бежать, если бы ему пришла в голову такая фантазия, его привязали на веревку. Во время этой операции на лице Гото изобразилась внутренняя радость: он был счастлив, что его связали, он благословлял свои узы и любовался на них с наслаждением. По его мнению, вся эта церемония совершалась ради пустой формальности, в сущности же он был, как известный древний философ, "свободен в своих узах". Он тихо прошептал полисменам: "черт меня подери, если мне удастся бежать. Граблюхи (руки) да ходули (ноги) связаны, какое уж бегство, ни дать ни взять -- сахарная голова. Ну уж просто это называется работать на славу!"
Было около восьми часов вечера, когда Гото посадили в участок. В одиннадцать еще не привели того человека, которого он должен был подвергнуть исповеди. Может быть, он ускользнул, может быть, и сознался; словом, содействие барана становилось излишним. Уж не знаю, в какие догадки и предположения пускался Гото, но в конце концов, соскучившись ждать и вообразив, что его забыли, он просил доложить полицейскому комиссару, что он все еще там сидит.
-- Ну и пусть его сидит, -- ответил тот, -- это меня не касается.
Ответ этот, переданный пленнику, не возбудил в нем ничего, кроме мысли о нерадении полисменов.
-- Если бы еще я поужинал, -- повторял он комически плачевным тоном, с той плаксивой веселостью, которая не столько трогательна, сколько смешна, -- Им и горя мало, а тут свищи в кулак. -- Он подзывал несколько раз то сержанта, то капрала и поверял им свои горести; приставал даже к дежурному офицеру, чтобы тот его выпустил.
-- Я вернусь, -- уверял он, -- если вам угодно; ну что вам стоит отпустить меня, ведь меня запрятали так только, не взаправду.
К его несчастью, офицер, который на другой день передал нам эти подробности, был не из легковерных и, напротив, отличался непоколебимым упрямством.
Свободное копирование
