Мы проходили верст до двадцати в день, останавливались на ночлеги по деревням. Крестьяне крайне неохотно пускали нас к себе на ночь, так как наша сильно поношенная, почти оборванная одежда явно возбуждала у них подозрения. Надо сознаться, что этого мы менее всего ожидали, когда отправлялись в наше путешествие под видом рабочих. Мы знали о недоверчивом отношении крестьян ко всем носящим панский, т. е. европейский, костюм и полагали, что чем беднее одежду наденем на себя, тем с большим доверием станут они относиться к нам. И в этом ошиблись. Всюду они встречали нас подозрительно и до того неохотно давали пристанище, видимо, боясь, чтобы мы не украли что-нибудь, что розыски ночлегов сделались скоро для нас истинным наказанием. Случалось обойти десяток изб и всюду получить отказ. Не одну ночь проводили мы под открытым небом.
Между тем время стояло дождливое, и не раз бывало ночью вскакивал я на ноги, дрожа всем телом от холода и сырости. Раз или два довелось спать прямо под дождем, и мы насквозь промокли. Более всего страдали у нас ноги от дурной обуви, которая понатирала нам мозоли; у С. образовались целые раны на ногах.
Сделавши три -- четыре перехода, мы останавливались обыкновенно на дневку. И иногда даже оставались на месте в течение нескольких дней, если только нам удавалось разыскать в деревне какую-нибудь пустую избу с выбитыми окнами и завалившейся крышей, которую нам уступали мужики. Тут-то на разостланной соломе на полу мы вытягивали свои измученные, одеревенелые члены и с наслаждением предавались отдыху.
Подобные остановки устраивали мы под тем предлогом, будто предполагали в этом месте искать работу. В таком случае Вася принимался варить краски, а я или Стефанович отправлялись по деревне приглашать людей давать нам красить. Крестьяне никогда не давали, так как, насколько мне удалось узнать, красили они себе все, что им было нужно (преимущественно пояса), по соседним местечкам у знакомых красильщиков. Для еды мы варили обыкновенно гречневую или пшенную кашу, но еще чаще удовлетворялись попросту хлебом с салом.
Все это вместе -- физическая усталость, плохая пища и в довершение всего наше ложное положение по отношению к крестьянам, их недоверие к нам, принуждавшее и нас с своей стороны тоже держаться на, стороже -- действовали решительно угнетающим образом, особенно на тех из нас, которые -- как, например, С. -- быть может, слишком уж идеализировали раньше крестьянскую среду.
Медленно подвигаясь на восток, мы прислушивались к тому, что говорили крестьяне, и собирали сведения о бунтах, происходивших в шестидесятых годах. После целого ряда дней ходьбы добрались мы наконец до местечка Корсунь, Киевской губернии, и здесь решили остановиться. Мы наняли хату. Вася по обыкновению принялся варить краски, пытаясь покрасить какой-то платок. Стефанович нашел себе какую-то работу у соседа-мужика. Я отправился по окрестным селам собирать сведения о корсуньском восстании (происходившем во время севастопольской войны), о котором мы имели уже некоторые данные. Что же касается до С., то он забрался на печь со своими больными ногами, да так и пролежал до самого своего ухода. Недели полторы спустя он отправился из Корсуни куда-то за Днепр к своим родным и с тех пор не возвращался ни в Киев, ни "в народ". Так лишились мы второго нашего товарища.
Между тем вот что мне удалось узнать о корсуньском бунте. Во время севастопольской войны, т. е. еще до освобождения крестьян, в имении князя Лопухина (местечко Корсунь и окрестные села) распространился слух о существовании царского манифеста, по которому будто бы даровались крестьянам "казацкие права" -- "наступила казачина", как говорили мужики. Манифест этот, как подозревали крестьяне, прислан был священникам для опубликования всему народу, но они его скрыли. То в одной, то в другой деревне крестьяне стали требовать от своих приходских священников, чтобы те прочли им манифест. Но так как попы, по мнению крестьян, находились в соглашении с помещиками и потому не хотели читать, то крестьяне, собравшись из деревень в количестве тысяч до десяти человек, пришли в местечко Корсунь ко дворцу Лопухина, для того чтобы потребовать выдачи им на руки царского манифеста.
Между тем о волнении крестьян власти были заблаговременно предупреждены и потому, когда толпа явилась в Корсунь, то здесь застала уже солдат. Начались переговоры. Командир войска (кажется, какой-то саперный майор или полковник) предложил, чтобы кто-нибудь из толпы объяснил ему, чего они хотят. Со стороны крестьян для об'яснений вышел один старик, имени которого я теперь не помню, и у них произошел спор, окончившийся бранью со стороны командира. Тогда обиженный старик бросился на него с топором и зарубил подвернувшегося ему под удар какого-то молодого офицера, кажется, вздумавшего заслонить собою начальника. Солдаты в свою очередь бросились на старика и закололи его штыками. После того отдан был приказ стрелять в толпу. Восемнадцать или двадцать человек было убито, много ранено, и толпа разбежалась.
Сведения, собираемые нами о корсуньском восстании, все более и более нас убеждали, что это было наг Украине одно из самых крупных восстаний последнего времени. А так как в свежих воспоминаних, сохранившихся в народной памяти об этом бунте, и живых рассказах о нем мы видели революционные традиции, то поэтому находили, что было бы весьма полезно устроить в Корсуни поселение или революционный притон.
Свободное копирование
