Календарь - 3

 Какова была доходность календаря и что давало издательской фирме это колоссальное дело, над которым трудились целый год?

 Это покажется странным, но календарь был почти бездоходным делом. Он продавался оптом покупателям по 9 копеек экземпляр при обложечной цене 15 копеек, а себестоимость его была тоже около 9 копеек. Таким образом, при сведении годичных итогов результаты всегда были "ни в чью". Цель, которую преследовало издательство, состояла не в барышах, а в другом. Календарь представлял собой прекрасную рекламу всероссийского и даже более чем всероссийского характера, так как своих читателей календарь находил и в Америке, и в Австралии, и в Азии, и всюду, куда судьба заносила русского человека.

 Такая реклама, конечно, сближала читателя с нашей фирмой и очень заметно влияла на общее расширение нашего рынка и нашего сбыта.

 Кроме издания "Всеобщего календаря" я одновременно увлекся и другой огромной задачей -- отрывным, или стенным, календарем. Это тоже было одно из тех дел, которые никогда не привлекали к себе внимания интеллигенции. Весьма многие не считали это даже делом: ну что за важность сброшюровать 365 листков и обозначить черной краской дни будние, а красной праздничные? Я уверен, что иному читателю показалась бы просто смешной одна мысль составить "редакцию" стенного календаря и пригласить "специалистов". Но за этими отрывными листками стояли миллионы русских людей, и из уважения просто к этой колоссальной аудитории я рассуждал иначе.

 Я начал с того, что обратился к Льву Николаевичу Толстому за советом и поддержкой.

 Как я и думал, Лев Николаевич отнесся к моей идее с чрезвычайным вниманием и ободрил меня своими прекрасными советами. Между прочим, Лев Николаевич рекомендовал мне в качестве редактора отрывного календаря известного шестидесятника Полушина.

 Это был очень интересный и своеобразный человек из числа тех "грамотных людей", которых всегда так любил Л. Н. Толстой.

 Полушин был сыном богатого фабриканта из Иваново-Вознесенска и в молодости отличался большими чудачествами, из-за которых и потерял свое значительное состояние. В редакторы ко мне он поступил уже тогда, когда был беден и добывал средства к жизни копеечными литературными заработками.

 Полушин с радостью и даже с восторгом согласился на мое предложение. Он принялся за дело с такой горячностью и с таким воодушевлением, что на каждый отрывной листок готов был смотреть, как на скрижали завета [скрижали -- две каменные плиты, на которых, по библейской легенде, были высечены 10 заповедей, здесь -- священные слова, святое дело]. Мы вместе выработали программу календаря с таким расчетом, чтобы в каждом листке были поговорки, пословицы, практические указания по домашнему и сельскому хозяйству и разного рода житейские мелочи и обиходные советы. Отрывной календарь тоже имел громадный успех в России. Он печатался в 8 миллионах экземпляров (около тысячи вагонов), и мы едва успевали выполнять целую лавину заказов.

 Но именно астрономические цифры этого издания заставили насторожиться наше цензурное ведомство и обратить на отрывной календарь особое, удвоенное и утроенное, внимание.

 Издатель, разумеется, принимал со своей стороны все меры, чтобы не дразнить гусей и избежать каких бы то ни было недоразумений и неприятностей. Но редактор Полушин не разделял этого взгляда и, как шестидесятник, да еще и "народолюбец", любил вставить в календарь колючую поговорку или слишком острую пословицу.

 Так, уже незадолго перед смертью Полушина с нами случилась большая цензурная беда.

 В ноябре, когда календарь уже был весь отпечатан и больше половины его было разослано на места, департамент полиции неожиданно потребовал, чтобы календарь был изъят из продажи и конфискован.

 Оказалось, что мы, сами того не зная, совершили государственное преступление.

 В календаре были напечатаны следующие пословицы, взятые из словаря Даля: "Сегодня свеча, завтра свеча, а там и шуба с плеча". И другая пословица: "Повадился к вечерне, не хуже харчевни".

 Кроме того, в календаре была помещена следующая заметка из иностранного журнала:

 "Американский рабочий ест фунт говядины в день. Английский -- 3/4 фунта. Французский и немецкий -- 1/2 фунта. Русский -- 2 золотника".

 Вот эти пословицы и эта справка из быта рабочих и вызвали постановление департамента полиции изъять календарь из обращения и привлечь к ответственности издателя и составителя календаря. Практически это значило, что мы. должны были не только понести миллионы рублей убытка, но и потерять нашу издательскую репутацию. Среди наших покупателей могла произойти паника, и фирма лишилась бы доверия. Чтобы спасти дело, я поехал в Петербург и бросился в департамент полиции к знаменитому Зволянскому. Я объяснил ему, что календарь был разрешен цензурой и что нас напрасно обвиняют в подрыве церковного авторитета и в колебании государственных основ. Но пролезть сквозь игольное ухо департамента и убедить в чем-нибудь Зволянского было трудно.

 -- Вы на цензуру не сваливайте. Вы знали, что делали, и будете за это отвечать. А календарь ваш мы все равно конфискуем, и больше нам говорить не о чем.

 Зволянский был более чем сух в разговоре, и я видел, что всякие дальнейшие слова бесполезны.

 Что было делать? От Зволянского я поехал к министру внутренних дел И. Л. Горемыкину и опять начал все ту же сказку про цензурного бычка.

 Но и Горемыкин был непреклонен:

 -- А, наконец-то Сытин понесет достойную кару за свои деяния! Никаких послаблений вам не будет! Что сказал Зволянский, то будет исполнено! Мое почтение...

 Как утопающий за соломинку, я ухватился за своего старого знакомого и большого друга наших изданий П. Е. Кеппена, который состоял управляющим делами у великого князя Константина Константиновича.

 -- Дорогой Павел Егорович, выручайте! Стряслась беда с нашим календарем...

 Я объяснил, в чем дело, и просил заступничества великого князя как председателя Академии наук.

 Это была до отчаяния смелая попытка. У меня явилась мысль написать на имя царя докладную записку с изложением всего печального события и просить князя представить эту записку и календари непосредственно парю.

 Все случилось, как в сказке. Князь заинтересовался моим делом, и дня через два записка была отвезена во дворец.

 К великой моей радости, царь лично прочитал записку и сказал:

 -- Сытинские календари я знаю. Они у меня есть. Календари составляются хорошо, и я желал бы только, чтобы отдел ремесленного труда составлялся полнее. А что касается пословиц Даля, то, конечно, жаль, что эти пословицы попали в календарь, но ведь их не изменишь.

 На докладной записке царь положил собственноручную резолюцию:

 "...Не вижу оснований налагать кару на подцензурное издание".

 Эта неожиданная резолюция, по-видимому, произвела и в министерстве внутренних дел и в цензурном ведомстве впечатление разорвавшейся бомбы.

 Но странная вещь: когда затем я пришел в цензурное ведомство, то мне любезно сообщили, что это цензура выхлопотала для меня отмену кары:

 -- Вот вы все на нас жалуетесь, а мы, между тем, для вас хлопочем.

 Иначе отнесся к делу министр Горемыкин.

 Когда я явился в министерство, чтобы "благодарить" за смягчение кары, он так и напустился на меня:

 -- Как ты мог, как ты смел беспокоить великого князя! Помни, что эту выходку твою мы никогда тебе не простим.